Командирам и начальникам, склонным порой грубо материться при разносах своих подчиненных, полезно помнить, что «инвективная речь, сравнительно с эмоциональной, но вежливой речью, больше служит целям возмездия, наказания противника: она дает ту же информацию, но резко, оскорбительно понижая статус оппонента, эти самым его еще и дополнительно наказывая»[177]. Получается, что в этом случае они фактически нарушают статью Дисциплинарного устава, запрещающей за один и тот же проступок наказывать человека дважды.
Вдобавок, мы, наверно, огорчим любителей замысловато-витиевато материться, с тем чтобы произвести впечатление на окружающих: «Там, где говорящие считают непристойную лексику нормой, карнавальное мироощущение исчезает»[178], — другими словами, исчезает катартическое, релаксирующее, раскрепощающее психику действие обеденной лексики. В одном из эпизодов романа Л.Н. Толстого приведена речь М.И. Кутузова после сражения под Красным:
«В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. — Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! — Он помолчал, оглядываясь…
— Ура-ра-ра! — заревели тысячи голосов.
Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском…
— А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они — видите, до чего они дошли, — сказал он, указывая на пленных. — Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
— А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…, — вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат»
Риторика учит нас, что успех воздействующей речи определяется наличием в ней элементов духовной морали, воспитывающих аудиторию на востребованных оратором началах, и практических интересов, запросов и ожиданий аудитории. Если первые пишутся и произносятся непременно «высоким штилем», то последние должны выражаться простым и доступным пониманию массы языком. Про ораторов, не поднимавшихся выше доводов к практической морали, римлянин Луций Сабин из эпистолярного романа О.П. Цыбенко писал, что они — «оратели, которые только “глас народа», но не его повелители”»[179]. С другой стороны, исключительно учительная речь, к каким бы высоким целям она не призывала, отрывается от реальных условий, в которых проходит жизнь человека. Умелая организация речи позволяет, опираясь на ценности обыденного сознания слушателей, определяемого практической моралью, добиваться воспитывающего воздействия речи, диктуемого интересами оратора. Так разговаривал с войсками А.В. Суворов, так говорил и его ученик М.И. Кутузов.
Духовная мораль его речи заключалась в необходимости внушить победителям гуманное отношение к побежденным. На принятие этого тезиса работала и благодарность, и обещание бессмертной славы, которая сама по себе мало что говорила уму и сердцу простого солдата, сутками на морозе и в снегу преследовавшего отступавшего неприятеля. Толстой очень тонко дает это понять, говоря о почтительно недоумевающих взглядах солдат, обращенных на полководца. Практическая мораль простого солдата ясна: уничтожить как можно больше неприятелей, чтобы не пришлось сходиться с ними еще раз на поле боя. Однако такая откровенно людоедская мораль превращает войско в банду убийц, лишенных благородного воинского духа.
Поэтому, чтобы семена духовной морали взошли в сознании войска, они должны были упасть на подготовленную почву, — и Кутузов посредством сниженной и обеденной лексики создает во второй части своей речи атмосферу карнавала, по-видимому, подвергая осмеянию только что высказанные им высокие идеалы гуманизма с позиции солдатской практической морали, как говорил Суворов, «их языком». Впрочем, осмеяние это кажущееся, — вызванный добродушным старческим ругательством веселый смех относился не к содержанию речи; он выражал ощущение общности языка и, следовательно, формировал драгоценную атмосферу взаимной близости и доверия, доверия солдат к может, с первого раза и не совсем понятным словам полководца. Духовная мораль редко усваивается с первого раза; на перестройку сознания аудитории может потребоваться не одна речь, может уйти много времени, но время это только тогда будет потрачено не зря, если первый «вброс» новых ценностей станет ассоциироваться у слушателей с положительными эмоциями, как в рассмотренном историческом эпизоде.
Конечно, никакой атмосферы карнавала, ощущения праздничного «нисхождения» большого начальника до массы подчиненных не состоялось бы, если бы упомянутый начальник вседневно общался, так сказать, «шершавым языком плаката». Был бы просто унылый мат, обычные бессмысленные ругательства, которыми у Толстого обильно уснащают свою речь солдаты. На духовную мораль начальника, если бы таковая и присутствовала в подобном случае, солдаты, скорее всего, не обратили бы никакого внимания. Как с досадой реагировали солдаты на речи некоего генерала, подделывавшегося под Суворова: «Чего этот старик от нас хочет?»[180]
Большим начальникам, умудренным жизненным и служебным опытом, как правило, людям в возрасте стоит помнить, что их матерщина может быть воспринята как попытка обуздать «демона сексуальности» (по В.И. Жельвису). Нет, к несчастью, не демона гиперсексуальности, что характерно для матерящихся подростков, не могущих справиться с бушующими в крови гормонами, для которых нарочитая грубость и инвективизация речи есть форма попрания устоев «отжившего» поколения, более или менее естественное следствие объективно присущего молодому поколению стремлению к социальному бунту, а демона угасающей сексуальности. Смакуемые некоторыми убеленными сединами руководителями непристойные темы и «эротический фольклор», матерщина, нередко есть достойная всяческого сожаления попытка заявить об избытке тестостерона, доказать более молодым подчиненным свою мужественность, жесткость, твердость характера, агрессивность. Выглядит это жалко: и смешно и грустно одновременно.
Как утверждает В.И. Жельвис, оттенки смысла обеденной лексики вполне доступны только носителям языка, поэтому людьми, воспитанными в нерусской культуре, «красоты» русского мата доступны не в полной мере и впечатления особого также не производят. К всему прочему, обыденный «междометный» мат носителя русского языка может быть воспринят как тяжкое оскорбление людьми, в чьей культуре существует настоящий культ матери. Так что в одном случает матерщина становится бесполезной, в другом — небезопасной для сквернослова.
К одной из функций мата, отмеченной В.И. Жельвисом, относится функция подбадривания (самоподбадривания). В первом случае, очевидно, имеет место способ общения с солдатами, к которому прибегал младший политрук Астахов из романа М.А. Шолохова:
«Бывало, подымает нас в атаку, а мы лежим. И вот он повернется на бок, кричит: «Товарищи, вперед на проклятого врага! Бей фашистских гадов!» Мы обратно лежим, потому что фрицы такой огонь ведут, ну не продыхнешь!.. И тут Астахов подползет ко мне или к какому другому бойцу, даже зубами заскрипит от злости. «Вставать думаешь или корни в землю пустил? Ты человек или сахарная свекла?» Да лежачи как ахнет по всем этажам и пристройкам! А голос у него был представительный, басовитый такой, с раскатцем… Тут уж вскакиваем мы, и тогда фрицам солоно приходится, как доберемся — мясо из них делаем!.. У Астахова всегда был при себе полный набор самых разных слов. И вот прослушаешь такое его художественное выступление, лежачи в грязи, под огнем, а потом мурашки у тебя по спине по-блошиному запрыгают, вскочишь и, словно ты только что четыреста грамм водки выпил, бежишь к фрицевой траншее, не бежишь, учти, а на крыльях летишь! Ни холоду не сознаешь, ни страху, все позади осталось! А наш Астахов уже впереди маячит и гремит, как гром небесный: «Бей, ребята, так их и разэтак!» Ну как было с таким политруком не воевать?»
Как относиться к такому пусть и скрашенному художественным переосмыслением явлению? С одной стороны, сам М.А. Шолохов не воевал. Замысловато матерятся у него все — от рядового до политрука и командира взвода; один из героев даже решительно отвергает перспективу военной карьеры, стоит ему представить, сколько человек будут его материть по мере продвижения по служебной лестнице. Оттого главы из несостоявшегося романа Шолохова явно носят следы лубка: складывается впечатление, что писатель даже любуется такой колоритной особенностью проявления народного духа. С другой — указанный эпизод демонстрирует способ выведения из психологического ступора, основанный на использовании «аргументов», слов и выражений, обычно используемых в повседневной, неэкстремальной обстановке. Речь в этом случае выступает средством возвращения индивида в привычную ситуацию и активации привычных для нее моделей поведения; в данном случае — подчинения. Вдобавок, «задача инвективы в ситуации эмоционального конфликта, — пишет В.И. Жельвис, — просто оглушить, ошеломить в надежде, что адресат не сможет в итоге оказать сопротивление»