[181]. Таким образом, набором своих заветных слов Астахов оглушал сознание бойца не хуже разрыва снаряда или мины и добивался безоговорочного повиновения. Другой вопрос — к чему это приводило; ведь командирское искусство вождения подчиненных в бой не предполагает отправки их на убой. Тут мы склонны больше полагаться на свидетельство фронтовика Н.Н. Никулина, что на врага в Великую Отечественную шли несмотря ни на что, как наши предки на Куликовом поле и при Бородино, потому что так было НАДО, а не руководствуясь какими-то идеями или лозунгами вроде «ни шагу назад!» или «вашу мать!».
В другом случае (самоподбадривания матом) уместно вспомнить персонажа М.Е. Салтыкова-Щедрина:
«Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость».
Но надо иметь в виду, что Василиск Бородавкин один из самых упрямых и ограниченных глуповских градоначальников, развивавший бешеную энергию по вопросам, касавшимся преимущественно содержания выеденного яйца, и с успехом водивший в бой только оловянных солдатиков. Если же обратиться к солдатикам из плоти и крови, то определенный опыт в самоподбадривании при помощи сквернословия имелся у сослуживцев Р. Леки, поставленных своим начальником на заведомо убойную позицию: «Мы начали ругаться. Тихо, очень тихо, чтобы, не дай бог, никто не услышал, мы кляли на чем свет стоит непроходимую тупость офицера, который выбирал позиции, отсутствие соображения у лейтенанта Плюща и многое другое. Мы поносили самые разные вещи в отдельности и попарно, в общем и конкретно. Когда же это занятие наскучило, оказалось, что чувство беспомощности куда-то пропало»[182], — после чего бравые морпехи догадались-таки самостоятельно сменить позицию. Хорошо, что японцы не появились, прежде чем у американцев закончился этап самоподбадривания и наступило некоторое просветление мышления и тактического глазомера, а то неизвестно чем могла бы закончиться эта история.
Приходится встречаться с утверждениями, что при помощи мата можно кратко и исчерпывающе выразить мысль; Л.А. Китаев-Смык видит в этом даже «исконное предназначение мата»[183]. В пользу данного заблуждения свидетельствует даже глубокоуважаемый Н.Н. Никулин, с юмором делящийся с читателем своим педагогическим опытом: «Пришлось мне однажды обучать молодежь, объяснять устройство пушки. Старался я очень, но новобранцы попались дремучие, тупые, откуда только взяли таких? Однако ребята были хорошие, изо всех сил хотели понять меня, им было неудобно, что я из-за них волнуюсь. На исходе третьего часа я потерял терпение, повысил голос и перешел на наш родной, универсальный язык: вспомнил ихнюю маму. Лица моих подопечных просветлели, глаза засияли, рты раскрылись в счастливых улыбках. За пять минут я объяснил все, над чем так долго и безуспешно бился»[184].
Попробуем разобраться в причинах успеха оригинального педагогического приема. Как можно догадаться, разъяснение устройства пушки происходило в выражениях, подобных следующим, почерпнутым из примера В.И. Жельвиса: «Стоит такая уховина, подошел какой-то ухой, крутанул какую-то ухоенцию, а она: “Ухояк! Ухояк!” — и на ухой отсюдова улетела»[185]. Нетрудно заметить, что, «несмотря на шестикратное использование одного и того же корня в коротком предложении, сказанное, в общем-то понятно»[186]. Ничего удивительного в этом нет — хрестоматийная щербовская «глокая куздра»[187] вообще построена на бессмысленном сочетании звуков, в отличие от приведенного примера, в котором, по крайней мере, иногда встречаются человеческие слова.
При объяснении устройства артиллерийского орудия Н.Н. Никулин сначала наверняка использовал терминологию — накатник, тормоз отката, уравновешивающий механизм и пр., — которую простым деревенским парням запомнить с первого раза было трудновато, а уж понять, каким образом части пушки, обозначенные столь мудреными словами, взаимодействуют при выстреле, и вовсе невозможно. К тому же, объем познаний наставника их, судя по всему, подавлял. Переход на универсальный язык, соединенный с показом, сыграл двоякую роль: во-первых, психологически подбодрил аудиторию, продемонстрировав, что «педагог» такой же человек, а значит, освоить премудрость и им под силу, во-вторых, вернул обучаемых в мир привычных им понятий, а сметливому русскому человеку стоит только приспособить их к реалиям жизни, и остальное уже не представляется чрезмерно сложным — не боги, дескать, горшки обжигают. Однако результат такого «усвоения» нельзя признать удовлетворительным — оно исключает применение полученных «знаний» в общеупотребительной практике: как, например, подопечные Никулина стали бы докладывать в бою командиру о выходе из строя, скажем, накатника? Вряд ли бы тот смог сразу понять, о какой ухоенции идет речь в данном случае, что и не преминул бы высказать в хорошо подобранных выражениях.
Ну и, наконец, о еще одной «функции» (по В.И. Жельвису) сквернословия, которая в какой-то степени перекликается с только что рассмотренной, когда «начальник полагает, что подчиненный поймет его, только если с ним разговаривать матом»[188]. Соблазн почувствовать себя таким образом ближе к народу испытывают в особенности молодые, неопытные военные руководители. В этой связи полезно ознакомиться с рекомендациями предшественников, опубликованными в «Военном сборнике» в далеком 1859 году. Проблемы выбора языковых средств в общении с подчиненными, стоявшие перед русскими офицерами во второй половине XIX века, во многом были сродни тем, которые возникают перед лейтенантами (и не только лейтенантами!) современной Российской армии. И вот к каким выводам приходили: «Совершенно ошибочно думают некоторые, что для того, чтобы подделаться под тон солдата, говорить с ним его же языком и выражениями, необходимо вставлять в свою речь разные крепкие слова… Потакать подобной неразвитости, стараться вызвать улыбку при каком-нибудь ловко сказанном неприличном выражении — значит не понимать той прекрасной и благородной цели, к которой должны быть направлены действия ближайших начальников»[189].
Выдающийся советский педагог В.В. Давыдов отмечал, что обучение только тогда достигает своей цели, если она сочетается с развитием обучающихся, причем развитием опережающим. Та прекрасная и благородная цель ближайших к солдату начальников, о которой пишет автор публикации, есть обеспечение условий для развития его личности, заключающегося в стремлении дотянуться до уровня наставника, сравняться с ним и когда-нибудь превзойти его. Вряд ли это достижимо при помощи мата.
Перейдем к выводам. Приведенная ретроспектива свидетельствует, что грубость, брань и сквернословие в воинском дискурсе несовместимы с высокой боеспособностью армии и флота. Объяснить это можно следующим образом.
1. Каждая война свидетельствует о постоянном возрастании роли «частного почина», инициативы и ответственности всех военнослужащих от «вышняго генерала до последняго мушкетера», по выражению петровского Воинского устава. Инициатива в деятельности, как правило, начинается с инициативы в речи, поэтому все великие полководцы стремились обеспечить условия проявления этой инициативы через свою близость к солдату. Доступность высокого начальства, преодоление чиновного страха перед им не в последнюю очередь покупалась тщательным соблюдением этики воинского дискурса, исключением всего, что могло препятствовать короткости и доверительности общения с подчиненными. Проявление ответственности, добросовестное исполнение воинского долга неотделимо от воспитания у каждого военнослужащего воинской чести, характеризующейся развитым чувством собственного достоинства, что также предъявляет высокие требования к этическому аспекту воинского институционального дискурса.
2. Сквернословие, не несущее никакой содержательной смысловой нагрузки, служит лишь выражению эмоций самого примитивного содержания: гнева, ярости, страха, ненависти. «В состоянии эмоциональной напряженности, — отмечает В.И. Жельвис, — в высказывании увеличивается количество элементов, не несущих никакой смысловой нагрузки: эмоциональная напряженность приводит к определенным затруднениям в выборе лексических единиц, к своеобразным “провалам в памяти”»[190], которые нередко заполняются известными «междометными» выражениями, что, конечно, не остается без внимания подчиненных, с одной стороны, лучше всяких слов сигнализируя, что дело пахнет керосином, а с другой, — попутно вырабатывая презрение к интеллектуальным способностям офицера, а значит, порождая опасную неуверенность в правильности его приказов. Перефразируя известную армейскую поговорку, можно утверждать, что «мат в речи офицера в мирное время вызывает смех, а в военное — панику».
«Первое и самое главное в жизни — это стараться владеть самим собой»[191], — эти слова В. Гумбольдт как будто специально адресовал офицерскому корпусу: командир, не владеющий своими чувствами, теряет способность принимать взвешенные, обоснованные, самое главное, правильные решения, рационально планировать свою служебную деятельность.
3. Неорганизованность языка и мышления неминуемо сказывается на стиле работы начальника, который обнаруживает явную склонность к штурмовщине, эмоциональным «накачкам» подчиненных, увлечении авторитарно-силовым стилем дисциплинирования, что в конечном итоге подавляет боевую волю подчиненных, препятствует их воспитанию как самодеятельных, энергичных