<…> погребал тот поп на Романове романовского салдата Кандрашку Ступникова и для поминку просил у него, Парфенка, по тому Кандрашке сорокоусту, потому что тот Кандрашка ему, Парфенку, был свойственник, и он, Парфенка, тому попу Викуле того сорокоусту по тому Кандрашке не дал, для того что за скудостью дать было нечего, и тот поп Викула за то с ним, Парфенком, побранился. Да после де того отец ево, Парфенков, Мирошка был у того попа Викулы в гостях, и тот поп, напився пьян и с отцом ево неведомо за что побранясь, изодрал на отце ево кафтан чорной[450].
В Преображенском приказе заподозрили, что по пути из Воронежа в Москву между подследственными произошел сговор для выработки единой стратегии с целью наиболее быстрого и менее болезненного окончания дела. На это указывало то, что все свидетели придерживались этой же версии. Парфенка на допросах утверждал, что «зговаривает он, Парфенка, в тех словах с того попа самою правдою, а не по скупу и не по засылке»[451]. Но, разумеется, этим словам не поверили. Солдата 12 июля пытали в первый раз. Пытка была очень суровой: ему дали тридцать ударов кнутом, но он «с пытки говорил прежние свои речи, что и в Преображенском приказе в роспросе сказал». Два дня спустя пытку повторили – дали двадцать пять ударов, но Парфенка выдержал и это испытание. 17 июля солдата пытали в третий раз: на этот раз беднягу не только били кнутом, но и жгли огнем, но он по-прежнему настаивал на том, что «поп Викула непристойных слов, тех, которые он, Парфенка, сказал на него в Воронеже в роспросе, при нем, Парфенке, не говаривал, и поклепал он, Парфенка, ево, попа, теми словами напрасно»[452]. Рассмотрев выписки из дела, стольник Ф. Ю. Ромодановский распорядился изветчика Парфенку отослать в Разрядный приказ для определения в службу, а священника Викулу освободить и «о свободе ево дать ему письмо»[453]. Как сложилась дальнейшая судьба романовца Парфенки Кокорева, неизвестно.
Этот случай прежде всего показывает, что «культурный взрыв», произведенный Петром в Преображенском, потряс глубинные основы взаимоотношений государства и Церкви, и это ощущалось даже в весьма отдаленных уголках Московского царства. Слухи о том, что «ныне и на Москве бояря и князя бороды бреют для того, что великий государь так изволил», распространились по всей стране. То там, то тут появляются люди, которые бреют бороду, ссылаясь на то, что «нам де ныне и государь не запрещает брить бороды». Но подобное поведение неизбежно приводило к конфликту с приходскими батюшками: ведь брадобритие всегда относилось к сфере духовной власти (см. п. 13 и 14 в этой книге). Священники имели руководства по исповеди, во многих из которых содержалось строгое указание на необходимость приводить к покаянию нарушителей заповеди брадоношения. Например, в Чине Исповеди, напечатанном в Требнике 1647 г., в перечне вопросов, на которые должен был ориентироваться священник при испытании кающегося, входил и такой: «По еретическому преданию брады своея не брил ли еси?» При этом предполагался такой ответ духовного чада: «Не бривал, честный отче»[454]. Но как же быть, если сам государь, призванный оберегать благочестие и защищать православие, становится причиной брадобрития, которое Церковью рассматривается как деяние не только крайне греховное, но и лишающее человека Образа Божия, а значит, и вечного спасения?
Кажется сомнительным, что Парфенка мог действительно «поклепать напрасно» своего духовного отца из‐за каких-то бытовых ссор. Это совершенно невероятно: слишком велика была цена ложного доноса «в государеве деле». Отец Викула, назвав безбородого солдата Парфенку «врагом и бусурманином», почти дословно воспроизвел дискурс Требника 1647 г., в котором в том же Чине Исповедания при исповеди мирян между прочим читалось: «Согреших – Богосозданную нашю доброту обругах, врага и еретика послушав, браду свою брил и иных на то поучах»[455]. Этот Чин Исповеди, напечатанный в Требнике 1647 г., был широко распространен и в рукописной традиции[456]. Следовательно, священник, если он руководствовался этим Требником, действительно должен был считать «врагом» и «еретиком» не только Парфенку, но и самого государя.
Итак, мы видим, как брадобритие в Преображенском породило ситуацию (во всяком случае, в каких-то точках или даже срезах Московского царства), которую можно вслед за Юргеном Хабермасом назвать кризисом легитимации[457]. Хабермас разработал этот концепт применительно к «системе позднего капитализма», но, конечно, он может быть применен и к другим обществам. Нет никаких сомнений в том, что действия Петра стали причиной когнитивного диссонанса у многих его подданных, так как вступили в противоречие с ключевой для жизненного мира Московского царства идеей о царе как защитнике христианства (под которым понималось православие). Более того, в действиях царя вполне можно было усмотреть признаки отступничества от православия, которое многими книжниками рассматривалось как законное основание для неповиновения государю[458].
Если внимательно всмотреться в контуры этого дела, нельзя не обратить внимания на одну «аномальную» с точки зрения традиционной историографии деталь. В 1699 г. брившийся бывший солдат Парфенка Кокорев выделялся среди жителей города Романова, и именно поэтому он стал объектом обличения со стороны священника. Значит, остальные солдаты, в том числе упомянутый Сергей Косенков, бород не брили. Отец Викула, в 1701 г. признавшийся на допросе в Преображенском приказе в том, что действительно публично обличал свое духовное чадо за брадобритие, был отпущен домой без наказания самим Ф. Ю. Ромодановским. Все это указывает на то, что вопреки общепринятой в историографии точке зрения в 1699–1701 гг. запрещения брадобрития, которое распространялось бы на все категории мужского населения, еще не существовало.
Далее я надеюсь доказать, что оба явления, которые высвечиваются случаем с романовским солдатом (кризис легитимации и отсутствие указа об обязательном брадобритии в 1698–1704 гг.), тесно связаны друг с другом.
20. Загадка первого указа о брадобритии
Большинство историков-петроведов как прошлого, так и настоящего убеждены в том, что сразу после возвращения Петра из Великого посольства и знаменитого брадобрития в Преображенском последовал указ о запрещении брадоношения. Например, в этом был совершенно уверен такой глубокий знаток Петровской эпохи, как М. М. Богословский:
Тотчас же по возвращении из‐за границы царь стал вводить в русском обществе западноевропейские обычаи, и вводил их резко и круто. Приказано было придворным бросить длинное русское платье, надеть короткое европейское и брить бороды. Не дожидаясь, когда придворные исполнят указы о платье и бороде, Петр, принимая бояр в Преображенском, стал сам стричь у них бороды и обрезать долгополые русские кафтаны. Бороды разрешено было носить только духовенству и крестьянам. Посадские люди могли выхлопатывать себе разрешение носить бороды, но должны были уплачивать за это особую пошлину. Русские по внешнему виду должны были походить на европейцев[459].
Так же видят введение обязательного брадобрития и многие современные как российские, так и западные исследователи. Например, Пол Бушкович в недавней статье написал: «With Peter’s return to Moscow on 25 August events moved very fast. These were the weeks of some of his most famous decrees (the shaving of beards, for example)»[460].
Во всех этих цитатах не хватает одного: ссылки на источник – царский указ о брадобритии 1698 г. Проблема в том, что ни один указ о запрещении брадоношения, который предшествовал бы знаменитому указу о брадобритии от 16 января 1705 г., науке неизвестен[461]. Ряд исследователей указывали на этот факт, поясняя его тем, что первоначальный указ о брадобритии пока просто не найден[462]. Однако миновали годы, десятилетия и даже века, но ни один указ о брадобритии, предшествовавший 1705 г., ни одному исследователю в архивах так и не попался. Почему?
Видимо, дело здесь не в невнимательности исследователей и не в извечной проблеме плохой сохранности российских архивов. Канцелярские служащие XVIII в., которые составляли тематические подборки указов (в том числе и указов о брадобритии), также ссылались на указ о брадобритии от 16 января 1705 г. как на первый и главный законодательный акт против любителей бороды[463]. Ни о каком указе против брадоношения 1698 г. не знали и современники Петра. Близкий родственник царя князь Борис Иванович Куракин в автобиографии, написанной в начале 1720‐х гг., упоминает о реформе платья и введении брадобрития в России. Правда, сообщение о знаменитом указе о ношении венгерского платья 1700 г. Б. И. Куракин поместил в главу, где описаны события двадцать второго года жизни князя (1697–1698 гг.): «Того ж года состоялся указ носить платье венгерское. И потом, спустя с полгода, состоялся указ носить платье, мужское и женское, немецкое. И для того были выбраны по воротам целовальники, чтоб смотреть того, и с противников по указу брали пошлину деньгами, а также платье резали и драли. Однако ж чрез три году насилу уставились»[464]. В этой части автобиографии Б. И. Куракина наблюдается некоторая хронологическая неточность: здесь же рассказывается и о введении гербовой бумаги, и об учреждении Ближней канцелярии под руководством Никиты Зотова, и о московском пожаре 1701 г. Зато указ о введении брадобрития Б. И. Куракин безошибочно относит к 1705 г.: «Того же года указ состоялся брить бороды, и начали брить все во всем государстве. А будет кто не похочет брить, на год платить 30 рублев в казну»