Во время этого чтения подьячий Суздальской приказной избы Федор Михайлов вдруг воскликнул: «О том де и архиерей с Тверским архиепископом соборовать хотели!» На допросе подьячий показал следующее: «Слышал он в прошлых годех Суздальского митрополита от казначея Ионы Вологоцкого о том, чтоб де приитти им, архиереем, к великому государю и бить челом, чтоб бород не брить»[517]. Следовательно, и в этом листе также речь шла о призыве бить челом государю о том, «чтобы бород не брить». Но, скорее всего, этот призыв был обращен к служилым людям (именно поэтому следствие по делу производилось в Разрядном приказе).
По всей видимости, случаи обнародования прокламаций, содержащих критику брадобрития, были нередки. Во всяком случае, уже упоминавшийся Джон Перри счел необходимым упомянуть об этом как о довольно важном явлении петровской России:
Русские положительно питали некоторого рода религиозное уважение к своим бородам, тем более что это ставило различие между ними и иностранцами, а священники поддерживали их в этом обычае, приводя в пример то, что все благочестивые мужи в древности носили бороду, согласно тому, как на иконах изображают святых. По этому случаю на улицах подбрасывались напечатанные письма на имя царя, в которых его величество упрекали в тиранстве и язычестве за то, что он заставлял их расстаться с бородами[518].
Однако в тех листовках, которые распространялись в городах, монастырях и по наиболее оживленным дорогам Центральной России весной – летом 1700 г., была не только критика брадобрития. В них содержался призыв к активным политическим действиям – мирному коллективному обращению к государю с петицией об отмене брадобрития. Причем своим адресатом авторы прокламаций видели служилых людей, что не могло не вызвать у агентов власти особенного беспокойства. С одной стороны, такие действия вроде бы находились в рамках закона. В 22‐й статье 2‐й главы Соборного уложения (как раз посвященной государственным преступлениям) предполагалось, что «люди разных чинов» могут являться в органы государственной власти и даже к самому государю с коллективными обращениями, которые царские администраторы были не вправе оставлять без внимания, а тем более под угрозой жестокого наказания запрещалось представлять эти законные мирные коллективные обращения «скопом и заговором»[519]. Этим правом мирного коллективного обращения к властям и к самому государю люди активно пользовались в допетровское время[520]. Сам Петр I до какого-то времени был вынужден считаться с этой традицией (см. п. 29). Но в конце концов по инициативе царя была осуществлена криминализация подобных форм общественной активности. Петр собственноручно написал специальную статью для «Воинского артикула» 1715 г., в которой категорически запрещались подобные коллективные выступления:
Все непристойные подозрительные сходбища и собрания воинских людей, хотя для советоф каких-нибудь (хотя б и не для зла) или для челобитья, чтоб общую челобитную писать, чрез что возмущение или бунт может сочинитца, чрез сей артикул имеют быть весма запрещены. Ежели из рядовых кто в сем деле преступит, то зачинщиков без всякаго милосердия, несмотря на тое, хотя оне к тому какую притчину имели или нет, повесить, а з досталными поступать, как о беглецах упомянуто. А ежели какая нужда кому бить челом о чем, то позволяетца каждому о себе и своих обидах бить челом, а не обще[521].
Не приходится сомневаться в том, что, когда Петр I писал этот закон, он имел в виду какие-то конкретные случаи, руководствовался личным опытом. Не исключено, что он вспоминал и тот самый случай, который описан в данном параграфе.
24. Убить Антихриста!
В середине ноября 1701 г. московские жители наблюдали жуткое зрелище. На Красной площади «коптили» (то есть жгли на медленном огне) книгописца Григория Талицкого (того самого, с которым любил подолгу беседовать боярин князь Иван Иванович Хованский), а рядом с ним – иконописца Ивана Савина, его друга и единомышленника[522]. Их обвиняли не только в таких страшных преступлениях, как умысел на жизнь государя, намерение спровоцировать в народе возмущение с целью произвести смену правящей династии, но и в ереси – открытой проповеди учения о том, что Антихрист уже явился во плоти и этим «сыном беззакония» является царь Петр I[523].
Обвинив Талицкого и Савина в государственных преступлениях, а одновременно с этим и в ереси, власти приняли решение произвести казнь через сожжение. По всей видимости, это решение (как и обвинение в ереси) было утверждено на Церковном соборе, который был собран по инициативе царя специально для рассмотрения дела Талицкого в конце мая 1701 г.[524] Но прежде чем привести приговор в исполнение, лучшие проповедники России, такие как Стефан Яворский и Димитрий Туптало (в будущем митрополит Ростовский), подолгу беседовали с Талицким, пытаясь разубедить его в еретических взглядах, но все тщетно![525]
Интерес к делу Талицкого во всем обществе был огромен. Важно понимать, что главный обвиняемый был известным в самых разных кругах человеком. Книгописца знали многие жители Москвы лично и давно. Знали его как человека, обладавшего глубокой эрудицией, с которым можно обсудить богословские вопросы, имевшие отношение к различным сторонам духовной жизни[526]. Он издавна руководил артелью писцов, которые на высоком уровне готовили рукописные книги на заказ и на продажу. Среди заказчиков и покупателей Талицкого были и архиереи, и царедворцы, и крупные московские купцы[527]. Книги его мастерской можно обнаружить в различных собраниях[528]. Когда Талицкого разыскивали по всей России, архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий (Любимов) вспомнил, что видел книгу «Зерцало Великое» его письма («строения <…> Гришки Талицкова») у присланного к нему из Преображенского приказа закованного в кандалы бывшего певчего царевны Софьи, старца московского Донского монастыря Иоасафа Подвинского, которого везли в Соловецкий монастырь. Рукопись эта была настолько хороша («писано де самым добрым писмом и уборством»), что архиепископ Афанасий, прекрасно разбиравшийся в рукописных книгах, заподозрил, не стащил ли ее бывший певчий из «великого государя чертогов»[529]. Не исключено, что Талицкий был одним из самых известных частных московских книгописцев.
Теперь, когда Талицкого и Савина уже вывели для казни на Красную площадь перед толпой народа и под ними зажгли огонь, власти не теряли надежды привести их к публичному покаянию – прямо здесь, на Красной площади, на виду у многотысячной толпы. Такое публичное раскаяние могло бы произвести должный идеологический эффект и приостановить стремительный рост популярности Талицкого (а значит, и его крайне опасных для власти идей)[530]. Достижению этой цели власти придавали огромное значение. Подбором людей, которых следовало послать к книгописцу для увещевания, занимался сам Петр I. Например, 15 ноября 1701 г. увещевать Талицкого вместе с каким-то преображенским священником ходил близкий к царю комнатный стольник Федор Федорович Плещеев[531]. Видимо, разговор с человеком, которого «коптили» на медленном огне, настолько его потряс, что на следующий день он заболел «огневою» (то есть горячкой)[532], а в ночь с 22 на 23 ноября 1701 г. умер[533].
В делах Преображенского приказа сохранилось уникальное свидетельство одного очевидца, который 15 ноября 1701 г. был на Красной площади и видел, как Ф. Ф. Плещеев увещевал мучимого огнем Талицкого. Этим очевидцем был приказчик стольника князя Юрия Яковлевича Хилкова – Родион Семенов, который спустя полтора года донес на своего господина, объединив в своем извете все известные ему случаи нелояльного поведения Хилкова. Вспомнил он и то, как его помещик отреагировал на рассказ о казни Талицкого. Его свидетельство настолько уникально, а вместе с тем достоверно, что заслуживает быть приведенным полностью и без изменений, в том виде, в каком оно запечатлено в протоколе допроса Родиона Семенова:
В прошлом году, как по указу великого государя казнили на Москве на [Красной] площеди вора Гришку Талицкого, и в то де число он, Родион, ходил по приказу помещика своего, князь Юрья Хилкова, с московского ево двора, что меж Никицкой и Тверской, в город к Москворецким воротам для покупки свежей рыбы на ево, помещиков, росход с повором со Ефимом Коршуном. И, купя де тое рыбу, принес он, Родион, к нему, князь Юрью, на двор в хоромы и положил перед него. И повар де Ефим Коршун стал тое рыбу перед ним, князь Юрьем, розбирать. И он, князь Юрья, ему, Родиону, стал говорить: «Что де, ты видел ли Талицкого? И хто де к нему ходит?» И он де, Родион, сказал ему, князь Юрью, что Талицкого он видел, и как под него куриво подпустили, он, Родион, видел же. А ходит де к нему преображенской священник да Федор Федоров сын Плещеев. И он де, князь Юрья, ему, Родиону, говорил такие слова: «Знают де, кому и приказать, что с ним, Гришкою Талицком, говорить». И он де, Родион, ему, князь Юрью, против тех ево слов молвил: «Ходят де к нему, Гришке, по указу великого государя, и великий государь, знаючи их, посылает». И он де, князь Юрья, молвил ему, Родиону, такое слово: «Бог де ведает, что делаетца! Я де не чаю, кому с ним, Гришкою, какие слова говорить и о чем ево спрашивать: он де, Гришка, человек разумной»