[641]. Заметим, они пришли не к воеводе, а именно к митрополиту, а значит, придерживались таких же мыслей, что и Корноухов: нельзя брить бороды «без веления владычня».
Если это так, то действия государя однозначно воспринимались как незаконные и греховные, предполагающие со стороны церковников сопротивление в форме обличений, призывов к неподчинению и даже более радикальным действиям. В январе 1700 г. монах московского Богоявленского монастыря Димитрий заявил: «Государю де этому не быть; мы на книги шлемся, а выберем иного царя». Сначала он от этих слов отрекался, но потом был вынужден сознаться, что действительно так сказал, будучи пьяным. Петр лично рассматривал это дело в Преображенском 2 августа 1700 г., в тот самый момент, когда по всей стране шли активные поиски Талицкого, также призывавшего к выбору нового царя[642].
По подсчетам Н. Б. Голиковой, в 1699–1705 гг. представители духовенства были объектом преследования в 67 политических процессах Преображенского приказа (притом что всего сохранились материалы 300 процессов)[643]. Иначе говоря, составляя менее 3% населения, церковники оказывались «клиентами» Ф. Ю. Ромодановского значительно чаще, чем представители иных социальных групп, будучи основными подследственными в каждом четвертом процессе. Причем многие из этих дел (процитированное выше дело монаха Димитрия, дело Талицкого, дело юродивого Нагого и др.) государь рассматривал лично.
Н. Б. Голиковой удалось обнаружить более 50 случаев личного участия Петра в решении политических дел Преображенского приказа 1700–1705 гг., причем не только значительных, но также и «мелких»[644]. Тогда встает закономерный вопрос: мог ли полученный при этом опыт использоваться царем в качестве средства обратной связи, как способ получения сведений об общественных настроениях, и принималась ли эта информация во внимание при принятии решений? Мне кажется, что приведенные выше материалы позволяют ответить на этот вопрос положительно. С одной стороны, Петр не случайно в 1701 г. установил жесткий контроль над монашествующими и запретил им безнадзорно переписывать тексты. С другой стороны, в этом контексте оказывается более понятным, почему царь, разработав в деталях указ о брадобритии еще осенью 1698 г., не торопился его обнародовать, ограничиваясь шутовскими брадобритиями в придворной среде (впрочем, некоторые локальные распоряжения о брадобритии в отношении служилых людей, возможно, могли иметь место в 1701–1704 гг.). Действительно, если одни лишь слухи о том, что по воле царя «бороды бреют без веления владычня», породили такую волну возмущения, создававшую, по мнению Петра I, серьезную угрозу самому государю, то чего следует ожидать, когда везде объявят царский указ об обязательном брадобритии? Подобные соображения, которые должны были возникать в голове Петра, когда он вершил судьбы подследственных в Преображенском, вполне могли влиять на его решимость.
Однако брадобритие при дворе царя имело двойственный эффект. С одной стороны, оно вызывало волну протеста, сведения о которой, как мы видели, доходили до Петра и, скорее всего, оказывали на него влияние. Однако, с другой стороны, слухи о том, что государь не только не запрещает своим подданным брить бороды, но, напротив, такова его воля, способствовали быстрому и массовому распространению брадобрития в самых разных кругах, что я постараюсь показать в следующем параграфе.
26. «Посацкие люди многие бороды бреют»
В пятницу 22 декабря 1704 г. с московского Потешного двора был доставлен в Преображенский приказ «нижегородец посацкий человек» Андрей Иванов, которого задержали накануне. Арестовавший его солдат рассказал, что в тот день, когда он вместе с другими солдатами дежурил у Москворецких ворот, этот человек, подойдя к ним, закричал: «Караул!» и объявил за собой «государево дело».
Оказавшись в Преображенском приказе «перед столником князем Федором Юрьевичем Рамодановским с товарыщи», Андрей Иванов рассказал о себе: отец его, Иван Андреев, был нижегородским ямщиком; родился он и вырос в Нижнем Новгороде, в Ямской слободе. Но после смерти отца, случившейся, когда ему было «лет десять», мать его, Федосья Максимова, «из Ямской слободы вышед, жила в Нижнем на Верхнем посаде в розных местех в соседех», да померла тому года с два. Поэтому он и не стал, как отец, ямщиком, а вместо этого принялся работать на гребных судах, на которых «ходил в Казань и в Астрахань», а также, будучи в Нижнем Новгороде, исполнял всякую «черную работу». В Москву он пришел для работы недели четыре назад. Живет и работает в Татарской слободе у посадского человека Якова Борисова сына Красильника, у которого делает крашенину. А вчера он действительно «пришол к Красному крылцу и сказал за собою государево дело».
На вопрос Ромодановского, какое же он имеет за собой государево дело, Андрей Иванов ему заявил:
А государево де дело за ним такое: пришол де он, Андрей, извещать государю в том, что он, государь, разрушает веру християнскую: велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть. А о брадобритии де написано в Уложенье Соборном. А про платье де написано: «Хто станет иноземское платье носить, тот буди проклят». А где про то написано, того не ведает, потому что он грамоте не умеет. А хто де табак пьет, и тем де людем в старые годы носы резывали[645].
Ф. Ю. Ромодановский с коллегами тут же стали подозревать Андрея Иванова в связях с какими-то более образованными и весьма осведомленными людьми, проживавшими в Москве, или с укрывающимися «в лесах и в пустынях» «раскольщиками»[646]. На самом деле не умеющий подписаться под протоколом допроса нижегородец вряд ли мог знать о запрещении брадобрития в Кормчей книге (на которую он ссылался, называя «Уложеньем Соборным»), а уж тем более быть в курсе того, что государь в те дни находился в Преображенском и занимался между прочим обсуждением указа о брадобритии, который будет обнародован очень скоро, в самом начале 1705 г., то есть спустя несколько недель после рассматриваемого инцидента (см. п. 27 в этой книге). Значит, кто-то подослал этого малообразованного человека к государю с угрожающе-зловещим обличением, да еще и в столь подходящий для этого момент. С точки зрения Ромодановского, Андрей Иванов был не просто одиночкой, душевнобольным «самоизветчиком» (как полагает Е. В. Анисимов[647]). Его обращение представлялось Ромодановскому коллективным действием какой-то социальной группы, которая стремилась повлиять на решимость государя ввести обязательное брадобритие и пыталась при этом использовать традиционный для политической культуры Московской Руси институт «обличения» (см. п. 22 в этой книге). Как мы уже знаем, Ф. Ю. Ромодановский и его коллеги имели все основания считать, что за неграмотным нижегородцем Андреем Ивановым стоят какие-то более образованные и осведомленные люди, настроенные весьма решительно. Именно такую линию расследования диктовал им их повседневный опыт и общая обстановка в стране (см. п. 21–25).
Но, по всей видимости, на этот раз Ф. Ю. Ромодановский был не прав. Обратим внимание на то, что Андрей Иванов явился с заявлением о своем «государеве деле» к Москворецким воротам Китайгородской стены (к ним можно было пройти по Москворецкой улице, которая вела от Спасской башни Московского Кремля, если следовать мимо собора Василия Блаженного по современному Васильевскому спуску), но при этом был уверен в том, что пришел к Красному крыльцу, то есть к тому месту, где, по народным представлениям, время от времени появлялся государь. Недавно приехавший в Москву нижегородец еще не успел узнать столицу, и в этом нет ничего удивительного. Но если бы за его действиями кто-то стоял (как полагал Ромодановский), эти люди, конечно, смогли бы его направить с обличительной речью по верному адресу, то есть в Преображенское, где на самом деле в те дни находился Петр I. Похоже, Андрей Иванов был одиночкой. В ответ на вопросы Ромодановского о сообщниках он отвечал:
А на Москве де у него, Андрея, знакомцов никого нет, и с вышеписанными словами к государю ево нихто не подсылывал. Пришол он о том извещать собою, потому что и у них, в Нижнем, посацкие люди многие бороды бреют, и немецкое платье носят, и табак тянут, потому для обличения он, Андрей, и пришол, чтоб государь велел то все переменить[648].
Иными словами, Андрей Иванов настаивал на том, что его побудили к таким решительным действиям те перемены, которые он наблюдал вокруг себя. Путешествуя на гребных судах по Волге, Андрей Иванов имел более широкий кругозор, чем многие его соседи-нижегородцы. Возвращаясь домой, Андрей Иванов замечал, что все больше посадских людей бреет бороды, ходит в немецком платье, курит табак без всякого опасения, и все это несмотря на церковные запреты, о которых все знали. Но неужели это безобразие, разрушение «веры християнской», действительно исходит от царя? Все это Андрей Иванов, видимо, не раз обсуждал с другими гребцами во время своих путешествий. Наверняка ему приходилось общаться и с теми самыми «раскольщиками», о которых его спрашивал Ромодановский. Нужно рассказать царю о том, что делается! Может быть, он тогда образумится и повелит «то все переменить?» Тогда вернутся старые добрые времена, и все будет по-прежнему. Нужно попробовать, пока не поздно!
Это дело часто использовалось в историографии для иллюстрации всеобщего недовольства указами о немецком платье и брадобритии[649]. Приведем конкретный пример. С. М. Соловьев в 15‐м томе «Истории России с древнейших времен» (1865), объясняя, почему Петр I настаивал на брадобритии и перемене костюма, говорит о неприятии инициатив царя «многими из русских»: