[862]. Н. П. Павлов-Сильванский, изучавший проекты реформ современников царя, заметил, что «Петр с ближайшими своими сотрудниками вовсе не был так одинок в современном обществе, как думают некоторые». Интересно, что отдельные авторы проектов происходили из холопов (Курбатов) и даже крестьян (Посошков)[863]. Но все же эти люди казались, скорее, исключениями, что, в общем-то, справедливо. Но насколько широк был круг лиц, с сочувствием относившихся к Петру I и его инициативам или просто не менявших к государю своего лояльного отношения? Е. Ф. Шмурло в своей классической работе «Петр Великий в оценках современников и потомства» (1912) был абсолютно убежден в том, что, за исключением некоторых «птенцов гнезда Петрова», «многомиллионная масса» современников относилась к царю-преобразователю и его реформам крайне отрицательно[864]. Разумеется, историк не обошел вниманием тот факт, что разнообразный фольклорный материал XIX в. (от поговорок до исторических песен) свидетельствует о том, что в крестьянской среде отношение к Петру, в том числе и к брадобритию, было не столь однозначным. Но он объяснял это тем влиянием, которое оказало на народный образ царя-реформатора время:
Два столетия протекли с того дня, как под царскими ножницами пала первая борода и обрезаны были полы длинного кафтана. К бритому подбородку привыкли, по крайней мере он стал терпим. Рядом с убеждением, что «борода – Образ и подобие Божие», «борода дороже головы», в народном сознании стало возможным и совсем иное: «борода выросла, а ума не вынесла», «мудрость в голове, а не в бороде». Примирились и с Синодом, с Сенатом; очевидно, острая форма боли ослабла, народный ум сумел в конце концов отделить внешность от содержания и простить реформе ее темные стороны. Наконец, что-нибудь да значили же богатырская личность царя-работника, всеиспытующий и проникающий взор его, простота обхождения и сближение с народом, неустанная энергия и гигантский труд, подъятый на благо Родины, наконец, слава победителя шведов!.. И действительно, все это нашло свое выражение в народных преданиях, сказках и песнях, посвященных уже не Антихристу, а «православному царю Петру Алексеевичу», «Петру Первому Великому», «полковничку преображенскому, капитану бомбардирскому». <…>
Здравый смысл народа заставил примириться с временным злом, и личные невзгоды умолкли перед внутренней правдой реформы[865].
Надеюсь, мне удалось достаточно аргументированно показать, что в действительности сведения о лояльном отношении и даже поддержке Петра и его политики обнаруживаются и в тех же делах Преображенского приказа – стоит лишь посмотреть на них под определенным углом зрения (см. п. 26 в этой книге). Сложившееся в историографии убеждение о некоем консенсусе неприятия петровских инициатив большинством населения нуждается в кардинальном пересмотре.
34. «Расцементировка» событий
Но здесь возникает закономерный вопрос: зачем Петру I вообще понадобилось вводить брадобритие, да еще и в такой форме, путем насильственного лишения бород («с притужением брити брады», как говорил Талицкий), если мода на бритые щеки и подбородок и без того была достаточно распространена в придворной среде, и не только в ней? Это странное пересечение исторических фактов изумляло М. М. Богословского. Разве Петр не понимал, что «придворное общество в огромном большинстве, за исключением разве некоторых старомодных стариков, довольно быстро помимо всяких принудительных указов последовало бы примеру царя и ближайших к нему лиц, как оно всегда и везде следует такому примеру во внешнем облике? И в отношении бороды, как и в курении табака, русские люди XVII в. вовсе не были косными и довольно охотно расставались с бородой, подражая иностранцам, в особенности полякам». Если Петр вернулся из Великого посольства с намерением осуществить европеизацию внешнего облика своих подданных, зачем было идти по пути грубой силы? Ведь результат получился обратный: «Не сопротивление общества служило помехой нововведению, к которому само общество и без того обнаруживало большую склонность, а исключительно та резкость и шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться»[866].
Для разрешения этой загадки я решил рассмотреть первый и самый известный случай насильственного брадобрития Петра I в отношении своих бояр во время их первой встречи после возвращения из Великого посольства 26 августа 1698 г. как уникальное событие, обусловленное конкретным историческим контекстом лета 1698 г. (а не как первый эпизод в ряду других царских «культурных инициатив»). На этот эксперимент меня вдохновила программа «насыщенного описания» Клиффорда Гирца[867]. Такая рамка позволила рассмотреть брадобритие в Преображенском не в контексте культурных преобразований, которые последуют в дальнейшем (как это делалось раньше), а как обусловленное теми политическими событиями, которые предшествовали возвращению Петра из Великого посольства (см. п. 1, 3–7, 14–17 в этой книге). Патриарх Адриан, в 1690‐е гг. неоднократно выступавший публично против общения с «еретиками» и иноземных обычаев, в особенности против брадобрития и табакокурения, в которых видел отступление от «благочестия», представлял круг влиятельных церковных интеллектуалов, тесно связанных с некоторыми представителями правящей элиты. Обстоятельства стрелецкого бунта, особенно содержание коллективной челобитной стрельцов, в которой они называли себя «семенем избранным» и «народом християнским», а свое выступление объясняли стремлением восстановить «благочестие», ниспровергнутое назначением «еретиков» на командные должности, а затем брадобритием и табакокурением, не случайно заставили следствие первоначально искать связи стрельцов не с Софьей, а с консервативными церковными кругами и связанными с ними боярами (см. п. 17). Восставшие стрельцы в своем программном документе, по сути, изложили идеи, сходные с теми, которых держались патриарх Иоаким, а затем и патриарх Адриан. Но при этом стрельцы продемонстрировали готовность отстаивать их с оружием в руках. Именно эти обстоятельства, а никакие иные предопределили образ мыслей и действий царя после его возвращения из Западной Европы. Борода для него стала знаком приверженности к общим с мятежными стрельцами ценностям. Я утверждаю, что, если бы стрелецкого восстания 1698 г. не произошло, не было бы и брадобрития в Преображенском, которое, в свою очередь, оказало огромное воздействие как на дальнейшие действия самого Петра в придворной среде, так и на тот образ насильственного характера его культурных реформ, который до сих пор доминирует в историографии и общественном сознании.
Но заметим, что указ о брадобритии был принят в 1705 г., в совершенно ином историческом контексте. Можно утверждать наверняка, что более ранних указов, адресованных всему мужскому населению, не существовало (см. п. 19 и 20). И этот указ о брадобритии 1705 г. лежал в совершенно иной плоскости – не в культурной, а в финансовой (см. п. 27). Петр ненавидел бороду, видел в ней признак нелояльного к себе отношения, воспринимал бородатый облик в качестве варварского и даже языческого (см. п. 18), а все церковные аргументы считал глупыми суевериями (см. п. 15), но при этом свои взгляды пока никому не навязывал, поэтому в указе о брадобритии 1705 г. не содержится никаких объяснений. Причины появления этого указа были, в общем, всем и так понятны в том контексте, в котором он появился. Уже пять лет шла тяжелая война, государственные ресурсы находились на грани полного истощения, ранее был введен ряд инициатив, направленных на пополнение царской казны, в том числе известное распоряжение о переплавке церковных колоколов на пушки, которое, как показал П. В. Седов, не казалось столь шокирующим и кощунственным современникам, как это представлялось впоследствии[868]. В таких условиях царь позволил носить бороду только тем людям, которые согласятся платить в казну колоссальную годовую пошлину. Для правильного понимания этого указа следует принять во внимание три обстоятельства. Во-первых, к тому времени в придворной среде брадоношение было почти искоренено самим Петром (см. п. 21); кроме того, бороды должны были брить тысячи поступивших в армию «даточных» и «вольных» людей: в их отношении этот указ был не запретительным, а, напротив, позволяющим брадоношение (хоть и на очень тяжелых для них условиях). Во-вторых, к началу 1705 г. жители многих городов уже успели расстаться со своими бородами, причем сделали это совершенно добровольно (см. п. 26). Наконец, в-третьих, в указе и разосланных на места инструкциях по его реализации никаких насильственных действий в отношении нарушителей – не платящих пошлину бородачей – не предполагалось (см. п. 28). Конечно, на практике насилие иногда использовалось, но его избыточное применение могло привести к катастрофическим последствиям.
Мнение о том, что русское общество перед лицом монарха, покусившегося на священную бороду, проявило пассивность и беспомощность, следует отнести к числу исторических недоразумений. Достаточно вспомнить о том, что насильственная реализация указов о брадобритии и «немецком» платье спровоцировала самый крупный бунт времен петровского царствования – Астраханское восстание (см. п. 28). Но это лишь самый известный случай. Дела Преображенского приказа позволяют выявить широкий спектр политической активности русских подданных, вызванной брадобритием, – от подачи коллективных челобитных, открытых обличений, распространения листовок с призывами к протесту до тайных заговоров с целью свержения правящего монарха, которые, несомненно, влияли на Петра, принуждая его к ответным действиям. Как заметил Ханс Баггер, тезис об увеличении объема царской власти при Петре I в историографии обосновывался путем, с одной стороны, анализа конкретных политических институтов (замены Боярской думы Сенатом, патриаршества Синодом, перестройки государственного аппарата центрального и местного управления, упорядочения финансового дела, создания регулярной армии, изменения порядка престолонаследия), а с другой – появления новой политической