Княженецкому столу!» —
Мыслил Пóтык, на тугой лук
Он накладывал стрелу.
Но раздался звук чудесный,
Яркой трелью прозвенел,
Голос песнею небесной,
Изнывая, полетел!..
Это ль голос лебединый?
Полн призывом и мольбой,
Полон былию старинной,
И отрадой, и тоской.
Вон рои прибрежных лилий
Призадумалися вдруг;
И головки наклонили
От блаженства и от мук.
Вон спешит лучом последним
Зорька лебедь приласкать;
Стала звездочка, бледнея,
От восторга трепетать…
Жадно, жадно Пóтык внемлет,
Разгорелися глаза,
А уста полуоткрыты,
Блещет сладкая слеза…
И давным-давно скатилась
Стрелка меткая из рук,
На песок скользнул прибрежный
Богатырский мощный лук.
Песня смолкла; Пóтык вздрогнул;
В изумрудных камышах
Что-то близко зашуршало,
Заплескалося в струях…
И спрыгнул с коня Михайло,
В воду он ступил ногой.
Встречу лебедь забелела
Грудью выгнутой, крутой.
И коронка золотая
Блещет скатным жемчугом.
И на белых крыльях перья
Отливают серебром.
Лебедь смотрит на Михайлу
И с доверьем, и с мольбой, —
Мощный Пóтык устыдился,
Что грозил он ей стрелой…
И взаправду ль это лебедь?
Что же сердце так дрожит,
Новым чувством изнывает,
Рвется, молит и кипит?
Богатырь склонился тихо,
Шею птицы обнял вдруг…
И она, ласкаясь, ею
Обвила его вокруг.
И восторгом, и надеждой
Упоен и опьянен:
«Ох! Рассыпьтесь злые чары!»
Вне себя воскликнул он…
И о чудо! Проскользнуло
Между рук его в тот миг,
Будто тело молодое,
И раздался резвый крик.
Дева юная стояла
Перед ним в нагой красе.
Стан волшебный скрыт стыдливо
В русой, шелковой косе.
Над челом корона блещет,
Губки рдеют и горят
Благодарною улыбкой;
Много чудного сулят!..
А уж в очи кто заглянет —
Тот как раз сойдет с ума:
Так страшит, чарует, мучит
Их синеющая тьма.
Вдруг в лобзании невольном
Их уста, дрожа, слились,
Грудь к груди прижалась страстно,
Руки жаркие сплелись.
Глухоморие пустынно,
Вкруг – немая тишина
Только ночь с небес струится,
Бредит сонная волна…
Кроме былинных сюжетов, для балладных жанров Мережковский использовал и переложение исторических сюжетов также из гимназической программы. Так, источником стихотворения «Молчан Митьков» явился сюжет из третьей главы («Продолжение царствования Иоанна Грозного») «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина:
Однако ж и в сие время и на сих пирах убийственных, еще слышался иногда голос человеческий, вырывались слова великодушной смелости. Муж храбрый именем Молчан Митьков, нудимый Иоанном выпить чашу крепкого меда, воскликнул в горести: «О Царь! Ты велишь нам вместе с тобою пить мед, смешанный с кровию наших братьев, Христиан правоверных!» Иоанн вонзил в него свой острый жезл. Митьков перекрестился и с молитвою умер[101].
Приведем текст стихотворения:
То гром ли адской цепи, иль кубков грешный звон,
То песни ли хмельные, иль Руси тяжкий стон.
Сегодня льешь ты вина, о грозный Иоанн,
Как лил ты кровь недавно и слезы христиан.
Парча, жемчуг и злато в сиянье свеч горят,
И яствами сверкают столы меж колоннад.
Царь много выпил кубков, да мед-то не хмелён.
Ах крови, жаркой крови давно вновь жаждал он.
Зачем же вся дружина от меда от того
В хмельном бреду не видит, не слышит ничего.
Один меж них не весел, с поникшей головой.
То славный витязь Митьков, боярин молодой.
Ужели не по вкусу шипучий царский мед,
Уж не измена ль злая боярина грызет.
С змеиною улыбой царь кравчего позвал,
Боярину свой кубок отдать он приказал.
И мед ему с поклоном был кравчим поднесен,
И Митьков принял чашу и встал, не дрогнув, он.
Лишь волей неизменной сверкнул прекрасный взор,
В нем юная отвага и гордый в нем укор.
«О царь, твой кубок страшен, твой мед окровавлён.
Сожжет отравой адской мне грудь, пожалуй, он».
И кубок брошен на пол – катился и звенел.
И вскрикнул царь от гнева, и весь он посинел.
И поднялась на воздух дрожащая рука,
И свиснув над главами, вонзилась в грудь клюка.
Боярин покачнулся, но крик он подавил.
И знамением крестным себя он осенил.
Он падал, холодея, струей лилася кровь,
Но с шепотом предсмертным приподнялся он вновь.
«О царь, прости раба ты и злом не вспоминай,
Тебя люблю и чту я, теперь ты все узнай.
Иду молить пред небом за нашего царя.
О Русь, о Русь, как сладко погибнуть за тебя»[102].
Главы из «Истории», касающиеся царствования Ивана Грозного, проходили в курсе русской словесности и в курсе русской истории в шестом классе[103]. На сюжет из времен Ивана Грозного тогда же была написана и большая оригинальная баллада Мережковского – «Дочь боярина Матвея»[104], в стиле исторических баллад А. К. Толстого. Следует заметить, что тематика и стиль «russe» всех этих гимназических творений совершенно не соответствуют вектору поэзии зрелого Мережковского[105].
Еще одним примером перекодировки жанра является обнаруженный нами загадочный поэтический опус юного Мережковского, замысел которого, как оказалось, также восходил к ученическим занятиям.
В одной из тетрадей, под названием «Юношеские опыты. Стихи и проза. Д. Мережковский. 1880», относящейся к пятому-шестому классам, среди незаконченных набросков поэтических произведений сохранилось начало стихотворной драмы, героем которой был знаменитый нидерландский художник Питер Пауль Рубенс и его не менее знаменитые ученики Антонис ван Дейк, Теодор ван Тульден (здесь транскрибирован как Ван-Тульдис) и Якоб Йорданс (здесь в транскрипции: Жорденс). Приведем весь фрагмент целиком:
Монастырь около Мадрида. В нем Рубенс с своими учениками перед картиной, изображающей умирающего схимника; в стороне перед Мадонной молится какой-то монах.
Рубенс
Ван-Дейк, Ван-Тульдис – все скорей ко мне,
Хочу вам диво показать я, дети.
Я небу благодарен, что забрел
Сюда, по узкой лесенке на хоры.
Взгляните, тут в пыли и в паутине
Созданье чудное таится скромно,
Создание, которому должно бы
Блистать над миром славою безмерной.
Взгляните, что за краски, что за кисть,
Взгляните, сколько вдохновенья дышит —
Высокой страсти, чудного огня —
На этом позабытом полотне.
А этот взор спокойны<й> величавый,
Он жжет мне душу пламенем небесным.
Весь мир моих созданий, светлых, ярких,
Роскошных, юных, полных упоенья,
Мне кажется ребячески-ничтожным
Пред взглядом полумертвого монаха,
Где столько жизни, бесконечной жизни,
Где блещет луч блаженства неземного.
Друзья, мне кажется, что нужно больше,
Чем вдохновенья смертного, чтоб быть творцом
Подобного бессмертного созданья.
Да! Жажда совершенства, что давно
Меня томила тайным жгучим ядом,
Я чувствую, теперь утолена.
О дети, как счастлив я упиваться
Недосягаемой красою этой.
О дети, я блажен теперь вполне.
Ван-Дейк
Но кто ж творец картины этой дивной?
Жорденс
Вот здесь монах какой-то пред Мадонной
Прилежно молится, я попрошу его
Позвать приора – тот наверно скажет.
Прикажешь ли учитель?
Рубенс
Поскорей,
Мой милый Жорденс, сам я позабыл
Творца, его твореньем восхищенный.
Жорденс
(обращаясь к монаху)
Честной отец, простите мне, что я
Молитву вашу перервать осмелюсь,
Чтоб вы приора к нам бы попросили:
Имеем важное к нему мы дело.
Монах
Синьор, тотчас исполню вашу просьбу.
(Уходит.)
Рубенс
Я человек, как все, пожалуй, зависть
Была бы мне доступна, но клянусь
Перед божественным созданьем этим
Безумно было бы завидовать, ведь <я>
Не вздумал бы соперничать в сиянье
Чудесных красок с радугой небесной
Иль с солнцем ослепительно блестящим.
Итак, я свету должен возвратить