[1232]. На этом фоне не может не вызвать улыбку то, как во время приготовлений к поездке в Палестину один из тех, кто оказывал Шестову в этом энергичное содействие, Моше Новомейский, легендарный пионер современной химической индустрии Израиля, ссудил ему 7 фунтов стерлингов, сумму по тем временам немалую, для шитья смокинга, поскольку, как он аргументировал, появившись в стенах университета, «придется бывать на официальных приемах» (об этом Шестов рассказывал в письме Льву и Лизе Мандельбергам от 9 февраля 1926 года). На официальных приемах в Иерусалиме Шестову, однако, побывать не довелось. Не побывал на его единственной лекции в Иерусалиме, устроенной за пределами университета, и упомянутый выше Г. Бергман. В письме к Шестову, написанном уже после его визита в Палестину (от 14 декабря 1936 года), Е. Шор, возможно, желая несколько сгладить эту ситуацию и горя желанием пригласить Льва Исааковича вторично, писал, что «ректор университета, профессор Бергман, просил Вам передать свое сожаление в том, что он не мог быть весною на Вашем докладе в Ерусалиме и не мог из‐за начавшихся беспорядков пригласить Вас в университет, где он предполагал устроить заседание в Вашу честь. Университет сам никого не приглашает, так как у него на это нет средств. Но если Вы будете здесь, то он, конечно, надеется приветствовать Вас в университете и будет Вам очень признателен, если Вы прочтете в университете философский доклад»[1233]. Безусловно, Шор передавал подлинные слова Бергмана, однако трудно сказать, соответствовали ли они реальным намерениям ректора или же носили сугубо этикетный характер.
Нельзя сказать, чтобы ученый или писательско-артистический истеблишмент тогдашней Палестины проигнорировал визит известного философа, но официального статуса ему явно недоставало, хотя те, кто был вовлечен в организацию этого визита, делали все от них зависящее, чтобы таковой статус обеспечить. Тем не менее история с палестинским путешествием Шестова растянулась на длительный срок.
Симптоматично, что это странное положение бросалось в глаза самим палестинцам. Так, в критическом обзоре недельных событий («Shiv’at hayamim» – «Семь дней»), помещенном в тель-авивской газете «Hayarden», говорилось о политике Еврейского университета в Иерусалиме, старающегося как будто не замечать живущих в других странах ученых-евреев, имеющих авторитетное имя и высокий ранг в науке и способных составить честь и славу любому без исключения крупнейшему университету мира. Среди других в этом ряду называлось и имя Шестова: «В Париже в бедности влачит свое эмигрантское существование широко известный среди русских философов Лев Шестов, подлинное еврейское имя которого Шварцман. Он штатный преподаватель Сорбонны, но университет, расположенный на горе Скопус [Еврейский университет в Иерусалиме. – В. Х.], до сих пор не признал его достойным себе… Говорят, будто в Тель-Авиве создали комиссию с целью разрешить Шестову приехать в Эрец-Исраэль с лекциями для широкой аудитории»[1234].
Со сказанным связана на первый взгляд лежащая на поверхности, однако на самом деле сложная и скрытая глубоко внутри rerum natura проблема «элитарности» и «популярности» знания, в особенности столь специфического, каким является знание философское. С этой точки зрения, тема «Шестов и Палестина» в немалой степени принадлежит к числу драматических, по-своему обнажающих конфликт одинокого мыслителя, чье творчество, как правило, рассчитано на усвоение единицами, – с обыденным сознанием, суетно-сиюминутные требования которого высокий ум чаще всего удовлетворить не в состоянии. Это традиционное противоречие в случае с Шестовым получило свое выражение в отсутствии достаточно внятной и ощутимой связи между его философией и сионистскими ценностями. То, что имя Шестова мало о чем говорило рядовому жителю Палестины, – полбеды. Основная причина, почему его приглашение посетить – в качестве «высокого гостя» – воспетый им в философских сочинениях Иерусалим год за годом откладывалось и стало реальностью только после отчаянной борьбы, многолетней и многотомной переписки, благодаря гигантским усилиям и хлопотам многих и разных людей, заключалась в другом. Сам Шестов, человек, не склонный к иллюзиям, это «другое» хорошо видел и понимал. В одном из писем к упомянутому выше Льву Мандельбергу он писал (11 июня 1926 года): «И, вообще, я чувствую, что те, от кого зависит и цикл лекций и все прочее, не очень жаждут меня видеть в Палестине. Ни союз писателей, ни организ<ации> рабочих, о которых ты писал, ни отдельные писатели ничего до сих пор не сделали, чтоб подвинуть здешних сионистов на сколько-нибудь решительные шаги. А между тем они могли очень много сделать. Теперь выходит, что я домогаюсь того, чтоб лекции кто-нибудь мне устроил, и что все, кто на месте, к этому довольно равнодушны. При таком положении надеяться на успешные сборы нет никакого основания. Наоборот, все говорит за то, что сборов не будет. А стало быть, можно решиться ехать только в том случае, если какая-нибудь организация (сионистическая или иная) предоставит в мое распоряжение нужную сумму. Рисковать 60–70 ф<унтами> я не могу: это приблизительно равняется моему (личному) годовому бюджету»[1235].
Нет необходимости доказывать, что узловая проблематика, связанная с поездкой Шестова в Эрец-Исраэль, выходит далеко за собственно биографические рамки или рамки «семейной хроники» и образует более сложный синтез бытовой конкретики и «больших» исторических контекстов. Шестов, который, если воспользоваться удачным выражением Б. Пастернака, оставил в истории науки подлинную расписку мысли, видел в факте посещения древней прародины не только удовлетворение простого и объяснимого национального чувства или географического интереса, но и глубокий духовный смысл: восхождение к горнему Иерусалиму как реальный этап своего многолетнего метафизического «странствования по душам». Не укорененный в иудаизме настолько, чтобы придать своей поездке религиозный смысл, Шестов тем не менее связывал этот акт с еврейской самоидентификацией и – что в особенности важно – с библейской первоосновой своей умственной жизни. Сообразуясь с этим, его путешествие на древнюю прародину приобретает подлинно символический смысл.
Один из самых существенных вопросов, связанных с шестовским лекционным турне в землю праотцев, касается того, кто составлял аудиторию его слушателей. Было ли в тогдашней Палестине достаточно интеллектуальных сил, способных по достоинству оценить мысль великого европейского философа? Исторически вышло так, что уроки «научного социализма» (Виктор Чернов) спустя непродолжительное время сменились в Эрец-Исраэль «уроками философии» (Лев Шестов). Как уже говорилось выше, разумеется, аудитория, которую собирали лекции второго, была на порядок малочисленней, чем у первого. Однако важно иметь в виду, что между ними не проходила непреодолимая «китайская стена»: люди, составлявшие близкий круг Чернова, в реальном своем бытовании в тогдашнем еврейском ишуве (собирательное название населения Эрец-Исраэль) тесно контактировали и взаимодействовали с палестинским milieu Шестова, а в некотором смысле и составляли его.
Приезд Шестова в Палестину был встречен рядом статей в ивритской печати вполне достойного культурного уровня, из чего можно заключить, что труднопостижимым мыслительным материям высшего порядка внимала вовсе не «младенческая» в философском смысле аудитория. Если в самом кратком виде и перечислительном порядке попытаться персонализировать эту аудиторию, точнее, выделить в ней то, что обычно зовется «ядром» – тех, кто инициировал и организовал палестинское путешествие Шестова, сопровождал в поездках по стране и, соответственно, присутствовал на самих лекциях, то прежде всего следует назвать имена его близких родственников, упомянутых выше. Это сопровождавшие Шестова в поездке Фаня и Герман Ловцкие, а также жившие в Палестине брат философа, музыкант Александр Шварцман, возглавлявший в Тель-Авиве музыкальную школу, супруги Лиза и Лев Мандельберги, брат Льва Виктор (Авигдор) Мандельберг и его жена Ага Абрамовна (1881–1938), младшая сестра известного в прошлом российского революционера Моше Новомейского (1873–1961) и, конечно, сам Новомейский, перековавший в Палестине мечи на орала и отдавший свою энергию и талант промышленной разработке природных богатств Мертвого моря.
Далее. Ученик и ближайший друг З. Фрейда, психоаналитик Макс Эйтингон (1881–1943) и его жена Мирра Яковлевна (урожд. Буровская, в 1‐м браке Бродская; во 2‐м – Харитон, по сцене Биренс; 1877–1947), которые после прихода к власти нацистов покинули Германию, перебрались в Эрец-Исраэль и поселились в Иерусалиме. С 1926 года до вынужденного отъезда из Европы Эйтингон возглавлял International Psychoanalytical Association (IPA), а по приезде в подмандатную Палестину основал Palestine Psychoanalytical Association и Psychoanalytical Institute, которыми руководил до самой смерти[1236]. Макса Ефимовича и Мирру Яковлевну, в прошлом актрису российских театров, включая МХТ, мать одного из руководителей советского атомного проекта, академика Ю. Б. Харитона[1237], связывали с Шестовым долгие годы дружбы, и своим приездом в Эрец-Исраэль Лев Исаакович во многом был обязан финансовой поддержке Эйтингонов.
Об упоминавшемся выше историке философии и культурологе, искусствоведе и переводчике, художественном критике, музыканте и музыкальном педагоге Йехошуа (Евсее) Давидовиче Шоре (1891–1974) уже накопилась небольшая научная библиотечка[1238]. Тем не менее он остается фигурой, требующей дальнейших исследовательских инвестиций как с точки зрения биографической, так и в отношении его места в историко-философском и общекультурном дискурсе XX столетия. Жене Е. Шора, фотохудожнику и музыкальному педагогу Надиве (Наде) Рафаиловне (урожд. Фридлендер; 1906–1999)