<…> истиной при принятии своих решений. Аристотель пришел к выводу, что, хотя сдерживаться какой-либо силой болезненно, нужно подчиняться этой силе. Аристотель – основатель не только позитивистской науки, но и позитивистской философии, и мы до сих пор живем в тени его мысли. Он постановил, что люди должны принять свою предопределенную судьбу и что даже боги не могут сбросить это ярмо. Более того, его доктрина также утверждает, что наша жизнь не является «высшей реальностью»; скорее, есть другая реальность, к которой мы можем пробудиться, как человек, освобождающийся от сна. Однако, поскольку центр тяжести нашей жизни находится здесь и сейчас, мы постоянно наталкиваемся на ограничения и детерминизм. Только когда этот детерминизм закончится, может возникнуть истинное сознание и истинная философия.
Все это происходит из учения Парменида, утверждавшего, что необходимость была корнем существования.
В качестве доказательства своих утверждений лектор привел множество высказываний и афоризмов других философов – как древних, так и современных, вплетая их в художественный и даже поэтический гобелен выступления. Однако он также упомянул мнения философов-диссидентов, которые отрицали человеческую обязанность подчиняться необходимости. По словам Шестова, главой этой конкурирующей школы был великий бунтарь Платон. Лектор также коснулся кончиком кадуцея отношения иудаизма к этому вопросу. Таким образом, слова автора знаменитого псалма, который, сидя у рек вавилонских, поклялся: «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя», – отражают отказ подчиняться необходимости. Многие блестящие и страстные мыслители пошли по стопам Платона, провозгласившего, что «мы должны бороться с необходимостью!».
Шестов предложил собственный синтез, основанный на двух вышеупомянутых антагонистических подходах. Несмотря на то, что он не сформулировал его в отчетливой форме, этот синтез можно вывести из содержания самой лекции. Хотя он совершенно открыто предпочитает одну позицию другой, эта неявная предвзятость с его стороны никоим образом не ставит под сомнение шестовскую научную объективность.
Было бы замечательно, если бы наш уважаемый лектор завершил данное обсуждение еще одной лекцией, которая включала бы тот материал, который пришлось опустить из‐за нехватки времени. Несомненно, интеллектуалы Иерусалима встретили бы эту вторую лекцию очередными продолжительными аплодисментами, как и в первый раз[1284].
Время спустя, когда Шестова уже не было в живых, упомянутый в приведенном отчете Г. Шолем[1285], открывший встречу и сказавший вступительное слово, подчеркивал в письме к В. Беньямину от 2 марта 1939 года плохое знание лектором немецкого языка и определял из‐за этого его выступление как «ужасное фиаско»: «Я не знаком с книгой Шестова „Афины и Иерусалим“. Он читал лекцию с таким названием, когда был здесь[1286], но, к сожалению, так плохо прочитал рукопись, что даже для таких полностью предрасположенных слушателей, как я (который представил его аудитории), было совершенно невозможно понять что-либо значимое. Мероприятие обернулось ужасным фиаско! Но Вы правы, во всяком случае, когда называете его стиль великолепным. Это определенно присутствует в его эссе „Memento mori“ о Гуссерле!»[1287].
Кстати сказать, полемическая статья Шестова «Memento mori», написанная как ответ на статью Э. Гуссерля «Philosophie als strenge Wissenschaft» (1911), первоначально появившаяся по-русски[1288], позднее переведенная на французский[1289] и вошедшая в его книгу «Potestas Clavium» (немецкое издание: 1926, 1930), упоминалась Г. Шолемом и раньше – в речи, произнесенной на панихиде еврейского философа Франца Розенцвейга, проходившей в январе 1930 года в Еврейском университете в Иерусалиме, на 30‐й день после его смерти: «Именно вопрос о смерти поднимает в начале своей книги Розенцвейг, и в самом деле теология не может начать более достойно, чем с этого вопроса. Правда, не отсюда началось сопротивление и восстание против идеалистической философии – Кьеркегора, восставшего против Гегеля, Ницше, восставшего против Шопенгауэра, вплоть до Льва Шестова; когда феноменолог Гуссерль, в этих поколениях, пожалуй, самый острый ум, порожденный нашим народом, поднял в своей знаменитой статье „Philosophie als strenge Wissenschaft“ знамя Гегеля, против него выступил своим „Memento mori“ Лев Шестов, словами, разящими до основания. Не удивительно, что оба, Розенцвейг и Шестов, писали во время войны»[1290].
В этой речи, в которой имя Шестова упоминается четыре раза, амбивалентное отношение Г. Шолема к русскому (или, как он его определяет, «русско-еврейскому») философу – с одной стороны, тот допущен в совет великих умов эпохи, с другой, его философия существует «не на языке еврейского богословия» – проявилось с особенной наглядностью: «И другие среди великих людей нашего поколения тоже открывали путь к древу жизни, хотя и не на языке еврейского богословия. Достаточно упомянуть здесь двух сыновей Израиля: Мартина Бубера и великого русско-еврейского философа Льва Шестова. Но никакого иного выражения это новое мышление поколения, прошедшего через стадии ада Первой мировой войны, не нашло в полном сознании и ясном осознании открывавшейся здесь перспективы, нежели в книге Розенцвейга, которая выразила это новое мышление древними словами учения Израиля»[1291].
Перенесемся, однако, вновь в Палестину апреля 1936 года.
Вернувшись из Иерусалима в Тель-Авив, Шестов пишет жене новое письмо:
Вернулся в Тель-Авив, дорогая Лизаровна, и опять получил ваши письма – от тебя и Наташи – от 30 марта. Очень долго уже идут письма, отправленные с обыкновенной почтой: если посылать с воздушной, они доходят в 5–6 дней, а с обыкновенной идут 11, 12. Посылайте лучше с воздушной, особенно в виду того, что мне ведь уже здесь недолго придется оставаться. Правда, несколько дольше, чем я предполагал: мы выедем отсюда 13 мая (прибудем в Париж 20/V), но все же недолго. Если вы раз в неделю будете посылать по письму – то всего три письма вам придется отправить. Напишите, пожалуйста, и о делах: как идет подписка на книгу, печатается ли она, перевела ли Таня статью о Леви-Брюле, и послала ли она ему копию, и ответил ли он на письмо, получила ли Таня письмо от голландского журнала «Синтез» и т. д. От Тани до сих пор не получил ни слова: если ей трудно или некогда писать, расспроси ее и напиши мне.
У меня все благополучно. Иерусалим немного утомил: хотелось побольше увидеть, так что приходилось много ходить и ездить. Зато все-таки успели почти все осмотреть. Когда приеду, расскажу: в письме ничего не расскажешь.
До воскресенья, т. е. до 20/IV, остаюсь в Тель-Авиве, в воскресенье поеду в Хайфу: там две лекции и тоже осмотры. 26/V[sic!] на день поеду в Иерусалим: еще одна лекция[1292]. В Тель-Авиве же читаю 28/IV и 3/V. Собственно, я мог бы уехать 6/V, но Фане очень хочется еще на неделю остаться, и затем, пожалуй, и мне неплохо пожить лишнюю неделю в Тель-Авиве без лекций и осмотреться <и> перед отъездом отдохнуть хорошенько. Ты ведь в Châtel только в конце мая поедешь, так что я тебя еще застану[1293].
Хорошо, что у тебя передышка в работе, хотя все-таки у тебя остается твой пятый этаж. Или уже переехал? Получил карточку внучек: Светлана отлично вышла, а Noël так себе[1294]. Передал всем твои приветствия. Все просили и тебе передать их приветствия. Лизе [Мандельберг] я сделаю подарок, и хороший: все-таки я ей обойдусь недешево – и нужно хоть чем-нибудь отплатить.
Целую тебя, поцелуй за меня детей, зятей и внучек. Светлане послал открытку из Иерусалима. Получила она? Еще раз целую тебя и всех наших.
Две лекции – «Л. Н. Толстой» (20 апреля) и «Достоевский и Киргегард» (21 апреля) – были прочитаны Шестовым в Хайфе (Workers Club, Jerusalem Str., 29)[1296]. Лекции читались по-русски с синхронным переводом на иврит. Дочь философа определила темы по афишам, сохранившимся в домашнем архиве[1297]. Тематику трех других лекций, по ее признанию, идентифицировать не удалось (Баранова-Шестова, II: 152)[1298]. Она, однако, легко устанавливается по информации тогдашней палестинской прессы, сообщавшей о двух тель-авивских лекциях Шестова, прочитанных 2 и 9 мая в Beit Brenner – Культурном центре профсоюза в Тель-Авиве. Философ продублировал два своих хайфских выступления и, как и там, прочитал их по-русски с параллельным переводом на иврит, сделанным писателем и переводчиком Песахом Липовецким (псевд. Бен-Амрам; 1902–1962)[1299].
Шестую лекцию – «Ясная Поляна и Астапово» – Шестов прочитал в Тель-Авиве в избранному кругу слушателей[1300]. Удалось установить, что местом, где это произошло, была квартира его сестры Елизаветы Исааковны и ее мужа Льва Евсеевича Мандельбергов (Hess Str., 20), см. приводимое далее письмо Шестова М. Эйтингону, где упоминается некое «частное собрание». В этом письме, написанном уже после возвращения в Париж и датированном 31 июля 1936 года, Шестов, отвечая на предложение своего корреспондента присла