[1338], Горячковская была в Германии (см. в ее письме упоминание зимнего разговора с Бебелем). Да и царскосельская дача в качестве обратного адреса наводит на мысль о лете. По-видимому, письмо написано 21 августа 1909 года под впечатлением от напечатанной накануне статьи «Между Азефом и „Вехами“», где Розанов размышлял о внешности Азефа:
Подняв глаза на Азефа, с его узким четырехугольным приплюснутым лбом, губами лепешкой, чудовищным кадыком, отшатнешься и перейдешь на другой тротуар.
После первого же посещения, которое он навязал, скажешь прислуге:
– Для этого господина меня никогда нет дома.
Лицо Азефа чудовищно и исключительно. Как же можно было иметь с ним дело? Лицо само себя показывает, – именно у него. <…> Одни террористы никак не могут этого узнать[1339].
В это время Горячковская уже почти не выступает в печати, но имя ее еще на слуху. Тем же летом 1909‐го его как своего рода эмблему «нововременства» использует Аркадий Аверченко в фельетоне «Почести», где упоминается и Розанов:
Меньшиков проснулся рано утром.
Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесенные ему в свое время Марией Горячковской…[1340]
Через некоторое время Горячковская вновь отправляется в Европу. Летом 1910 года ее задерживают на лондонской улице с признаками буйного помешательства и отправляют в лечебницу, но вскоре выписывают и сажают на пароход, идущий в Россию. На второй день морского путешествия она задушила трехлетнего сына, и по приезде в Россию опять была направлена в психиатрическую больницу[1341]. Вероятно, тогда или чуть позже Розанов делает на письме Горячковской приписку: «Manu [так!] Nero[1342] в „Н.<овом> Вр.<емени>“. Сошла с ума<,> убила ребенка<,> сына»[1343].
В больнице Горячковская провела с небольшими перерывами более четырех лет. После начала Первой мировой войны ей удалось бежать, выправить документы на имя польской дворянки Элеоноры Диксон и уехать в Среднюю Азию. Там она становится сотрудницей газеты «Туркестанский курьер» и выпускает сборник стихов и рассказов «Гюльхана» (Ташкент, 1916), который, вероятно, посылает Розанову. Во всяком случае он откликается на книгу положительной рецензией в «Новом времени», разумеется, не подозревая, кто такая Элеонора Диксон. При этом основная тема рецензии – та, которую отмечала в письме к нему Горячковская: страдание женщины, в данном случае – восточной. Стихотворения из книги «говорят о всей безумно удушливой жизни мусульманского Востока, которая, пожалуй, в синеве дыма кажется иногда прекрасной и волшебной. И в особенности этот ужас рабства, под именем „брака“. <…> Ужас! Ужас! И это – для восьми миллионов, половины мусульманского населения России»[1344].
В том же году в Самаре выходит еще один поэтический сборник Горячковской-Диксон, «Песни степного тюльпана», куда вошел и цикл «Из песен Турана» с посвящением Розанову – возможно, жест благодарности за рецензию. Эту книгу автор также посылает Розанову, как явствует из письма, написанного в конце 1916‐го или начале 1917 года:
Я надеюсь, что Вы уже получили мою книжонку: «Песни степного тюльпана». Я там посвятила Вам одно стихотворение, примите этот скромный подарок начинающего автора.
Я очень Вам буду благодарна, если Вы мне пришлете книжку Вашу, – Ваш дневник[1345], с надписью.
Я в большом восторге от Ваших дневников. Это совсем мои мысли. Солнце, небо, цветы, – вот что главное в жизни, и личная жизнь, – остальное все уродования жизни.
Что касается «Песен степного тюльпана», то они выйдут иначе, с хорошенькой обложкой и без ошибок, – кроме того, я выпускаю драму: «Дочь Иродов»[1346].
Прошу ответа по адресу: До востребования, Москва, 9-ое почтовое отделение.
Февральская революция, по-видимому, застает Горячковскую в Москве. Она становится сотрудницей издательства «Воля», где под псевдонимом Мария Евгеньева выпускает за несколько месяцев семь книг. Среди них – бульварный роман «Любовники Екатерины», который на волне интереса к российской истории на рубеже 1980–1990‐х годов многократно переиздавался по всей стране, от Барнаула до Баку, общим тиражом свыше одного миллиона экземпляров.
После октября 1917‐го Горячковская-Диксон-Евгеньева оказывается судебным следователем (здесь трудно удержаться и не поставить в скобках ненаучный восклицательный знак – !) в Саратове, затем контролером в Рабкрине, помощницей заведующего одного из отделов Коминтерна.
В 1918 году газета «Жизнь» помещает несколько запоздалый отклик на книгу стихотворений Горячковской:
Теперь надо быть исключительно талантливым, чтобы привлечь внимание к своим стихам. Десятка три жалких своей простотой, бедностью рифмы, убогим размером и почти совсем лишенных содержания стишков, пара пробных, ученических набросков в прозе на неоригинальные темы, – и готов «сборник» новоявленной «поэтессы».
В посвящении сказано: «мой первый труд». От себя мы искренно добавим: дай Бог, чтобы и последний.
Возмущенная Горячковская в поисках поддержки обращается к Розанову:
Вы, без сомнения, уже давно забыли меня. Я такая маленькая, незаметная личность, к тому же я ничем о себе не напоминаю, работать под своим именем перестала. Я уверена, что Вы забыли мое имя, – а между тем, Вы меня раз сделали чрезвычайно гордой и счастливой, и я могу сказать, что это единственное счастье на моем торном литературном пути. Простите, что я Вас беспокою, Василий Васильевич, но я так несчастна в эту минуту! У меня пропал номер «Нового времени» от 4 октября 1916 года, где Вы отметили мой маленький сборник стихов, изданный в Ташкенте. У меня вообще все пропадает, и вещи, и книги, и газеты, и труд, и знания, и способности, и время, и… жизнь… Скоро и совсем конец… Это у меня вырвалось невольно. Я очень скрытная, потому что моя жизнь так сложилась, – но иногда хочется поговорить с действительно добрым и хорошим человеком. А Вы такой, я это знаю.
Прошу Вас, Василий Васильевич, если Вы хотите меня сделать счастливой, пришлите мне свою фотографию с надписью и оттиск Вашей заметки обо мне. Или номер «Нового Времени». Я Вам буду так благодарна!
Вы так рыцарски относитесь к женщине вообще, неужели Вы откажете в просьбе женщине, которая Вас просит со слезами на глазах? Моя книжонка на днях попалась одному борзописцу из газеты «Жизнь», и вот что он о ней написал. Я работаю в том же издательстве, где издается «Жизнь», газета, руководимая анархистами, но танцует она анархический менуэт, приседая перед Лениным:
En dansant le menuet,
Faisant la révérence… и т. д.[1349]
Добыть эту газету бы, Вам все это написала, но оно немножко frivole[1350]. Да, так у анархистов есть «стыдливые любовники»…
L’amant, qui a le nez fin…[1351]
И эти – с тонкими… талантами и громкими «именами»… На этом основании борзописные критики считают нужным ругать и травить меня, и под моим именем, и под псевдонимом. Редактор, приват-доцент Боровой, историк. Я к нему пошла и говорю: «Алексей Алексеевич, вы знаете, сам В. В. Розанов удостоил эту книжку лестного отзыва, такой великий ум, а у вас вот что. Тут я не задета и не обижаюсь, но неужели у В. В. Розанова вкус хуже, чем у вашего Бочарова?». Г. Боровой вскочил и начал говорить приблизительно так: «Неужели?.. В. В. Розанова я очень люблю, уважаю глубоко, это такой громадный талант, покажите, ради Бога, его отзыв, раз он признал вашу книгу приличной (это мое слово), то и я признаю», и т. д., и т. д. Я, конечно, работать там не хочу, а хочу пристыдить их всех. Я хватаюсь отзыва, а его нет. Тогда я схватилась за голову, от злости, потому что я очень злая. Конечно, можно и в Москве добыть эту газету, но… Тут много но… Я страшно несчастна, одно могу сказать. Для самого маленького, невинного и законного желания мне делают преграды невыносимые, помехи… Но не стоит говорить. А хотелось бы с кем-нибудь, уже невозможно терпеть. Вы не знаете, я совсем одна… Стихов я мало пишу… Нет времени…
Я люблю знать, что я одна на свете,