Что пустынны мои бурные дали,
Что для меня одной мое солнце светит,
Куда моя ладья ни причалит…
Я люблю знать, что я всеми забыта,
Когда любовь и скорбь мое сердце гложут.
У сильных золотою чадрою прикрыты
Муки Тантала и Прокрустова ложа.
Пусть мой мир цветисто-безотраден, —
Усеянный медузами океанный омут…
Есть одинокий Бог и есть стадность.
Я хочу быть с Ним, а не там, где все тонут.
Для меня одной блеск моих видений,
И никто со мною не делит
Ни взлетов на небо, ни святых падений,
Ни моей аскетной постели…
О, я тут много кривлю душою, Василий Васильевич. Конечно, когда я писала, я так думала один миг, но мне слишком тяжело такое одиночество. Кругом «друзья», вроде критиков «Жизни», которые хотят меня сделать, во что бы то ни стало, меньше. И там же помещены, после отзыва обо мне, вот эти два стихотворения, которые я Вам посылаю[1352]. Упрекают меня за «простоту», «жалкую простоту», извращенные негодяи… Вот, Василий Васильевич, им надо рифм<ов>ать «Голгофе» и «кофе». Я помню, при мне крошечные гимназистики в Самарканде подбирали рифму к Голгофе и ничего не нашли, кроме: катастрофа и кофе. Но для меня Голгофа – святое слово, а не звук для рифмы. Я слишком сама много страдала. Конечно, и я легко могла бы сочинить:
Я сижу за столом и пью кофе,
А моя душа на Голгофе, —
это очень легко, правда? Вы бы, Василий Васильевич, пробрали этих господ, упрекающих писателя за «простоту». The noble simplicity[1353], вот качество, которым Вы сами отличаетесь в высокой степени. Я не смею говорить, что у меня она есть. Я вообще ничего не смею говорить, – я бросаю литературу и уезжаю навеки из Москвы. Куда, – не знаю, может быть, и на тот свет. Я уже 4 дня ищу по Москве газету – «Новое время» от 4 окт.<ября>, и ее нигде не хотят мне дать. Я готова покончить с собою. И здесь, и здесь, и то нет удачи! Как же мне жить, как же мне жить? Мне легко с Вами разговаривать, я Вас не знаю, и Вы меня не знаете. Стоит ли жить? Все в России так противно! Прав был Страхов, когда писал Вам, что русские не умеют думать, что они живут фантасмагориями. Я, разумеется, не говорю о таких светлых умах, как Вы и Страхов. Вы – не русские, Вы принадлежите человечеству. Но другие, «людишки», а не люди, – живут все, – одни грязными, шантажными фантасмагориями, превращаемыми в грязную, утробную действительность, а другие – дон-кихотскими. Вот, не слушали Вас, когда Вы звали на Запад, поехали на Восток (в гости к Великой Изиде), и Запад, в лице немцев, себя показал. Я имею честь быть знакома с одной Изидой, клянусь Вам! Не смейтесь! Здесь есть кружок – «Общество мертвой руки», там поклоняются телу и выбрали «Изидой» мою знакомую, каждый вечер она возлежит на ложе… без трико, и ей поклоняются, кадят ей фимиам. Меня туда не пускают, да я и не пойду в общество, где костюмы женщин заимствованы у первобытной Евы и не идут дальше ассирийской рубашки первых эпох ассирийской культуры… впрочем, говорят, что там ничего не имеют против культурных парижских dessins[1354]… Дорогой Василий Васильевич, не истолкуйте в дурную сторону моих слов, это ведь история нравов. Достаточно Вам сказать, что в этом обществе председателем А. Толстой!.. И бывают там все «имена»… Ах, утешьте меня, добрый Василий Васильевич, Вашим письмом, я стосковалась по искренно-добром слове. Я все ищу покоя, но ведь и Данте просил и убедился, что это не от нас зависит:
Vegna ver’ noi la pace del tuo regno,
Ché noi ad essa non potem da noi,
S’ella non vien, con tutto nostro ingegno…[1355]
Когда в душе такие муки… тоска о том, чего не было, но что «might have been». Любите ли Вы слова: «Это могло бы случиться»? Я – ненавижу! У американской поэтессы Ella Wilcox я нашла дивные слова, выражающие мою мысль, то есть отвечающие ей вполне, поэтому я скажу ее словами:
I do not like the phrase, «It might have been!»
It lacks all force, and life’s best truths perverts:
For I believe we have, and reach, and win
Whatever our deserts[1356]. (Какая сила, правда?)
Терпеть не могу слюнтяйства (pardon!), этой жалкой фразы: «Не будь того-то, случилось бы то-то». А почему не предвидели и не устранили возможных препятствий, правда? Вот, Вы – философ, скажите, – я права, да?
Василий Васильевич, если Вы будете писать об этих борзописцах и критиках, ради Бога, ради святой его Матери, обо мне не пишите. Не дразните гусей, моих «друзей»… Вы и так мне оказали слишком огромную честь, которой я совершенно не достойна. Я не ищу известности, я ничего не ищу, не хочу. Если я хочу иметь оттиск Вашего отзыва, то не для хвастовства. Это одно, что у меня есть в жизни хорошего. Я без этого чувствую себя так, как будто я совсем убита, раздавлена сапожищами бочаровых, за спиною которых стоят… Не стоит договаривать… Я Вам высылаю свой роман: «Духовенство»[1357], – конечно, не для отзыва, а просто, на память о той, которой скоро не будет. Видите, там псевдоним. Не знаю, получите ли Вы мое письмо. И мои письма также пропадают, а уж Ваше, скорее всего что пропадет… если Вы мне ответите… Поэтому я Вас прошу мне писать заказным, если удостоите.
И я очень Вас прошу не думать, что я хочу опять удостоиться Вашего отзыва, – сохрани Бог! Я этого совершенно не достойна, никогда и раньше надеяться не смела. Вы помните Ваши слова о необходимости библиографии в России, в прим.<ечании> к письмам Страхова, о том, что Р.<усские> Вед.<омости> отмечают каждого красного таракана и об евреях[1358]? Газета «Жизнь» издается, правда, евреями. Но эти Бочаровы, – они истинно-русские. До такой наглости евреи даже не доходили. Как же теперь в Петербурге? Трудно ли Вам жить? Я заучила слова немецкой Эдды, они мне понравились, потому что рисуют русскую действительность. Видите, всегда так было в мире, Василий Васильевич, и от эпохи, когда создавалась Эдда, мы недалеко отошли.
Im starrenden Strome stehn da und waten
Meuchelmörder und Meineidige…
…wißt ihr, was das bedeutet?
и дальше:
Brüder befehden sich und fällen einander,
Geschwister sieht man die Sippe brechen…
…wißt ihr, was das bedeutet?[1359]
Я знаю, что это значит[1360]. На это дает ответ любимый Вами, кажется, Рюккерт. «Wenn nur Glieder nicht, die kleinen, Statt ein Leib zu sein vereint, Selber Leiber wollten scheinen, Oder gar dem Ganzen feind!»… и т. д.[1361] Что у меня за письмо, – un macédoine des langues[1362]. Вы ненавидите Будду и Нирвану, а я мечтаю о небытии, хотя люблю жизнь. По правде сказать, я махнула рукой на Россию, я далека от нее. Я эгоистка, я хочу покоя, Нирваны под солнцем Италии или Ташкента. Нет, я не хочу больше в Ташкент. Мой друг в.<еликий> к.<нязь> Николай Константинович умер[1363]. Там пусто теперь. Я очень любила вел.<икого> князя, знаете за что? За царственную правдивость. Он был слишком горд, чтобы унижаться до лжи, до неискренности. А я такая же. И не могу быть иной, хоть не царской крови…
Вы не откажетесь «accaser la reception de cette lettre»[1364]? О, если бы Вы получили мое письмо, а я Ваш ответ… У меня в душе такое отчаяние… Обрадуйте меня хоть словом. В Вас так много любви к людям!.. Хотя иногда я думаю, как Достоевский: «дальних» можно еще любить, за немногими исключениями… Но я ничего от людей не требую, беру их такими, как они есть… Конечно, я говорю о средних.
Преданная Вам всей душой и уважающая Элеонора Диксон[1365].
Эпистолярный архив Горячковской до нас не дошел, но, вероятно, Розанов на это письмо не ответил: в середине 1918 года он уже был серьезно болен.
Само публикуемое письмо интересно, как представляется, прежде всего штрихами к характеристике газеты «Жизнь» (выходившей два с половиной месяца, с 23 апреля по 6 июля 1918 года) и одного из ее редакторов Алексея Борового[1366], а также единственной известной нам фиксацией слуха про некое Общество мертвой руки во главе с А. Н. Толстым.
В 1922–1923 годах Горячковская проводит несколько месяцев в московской психиатрической клинике, откуда в конце концов сбегает[1367]. Чуть позже Анатолий Луначарский, уставший от ее постоянных визитов в Наркомат просвещения, помогает ей выехать за границу[1368] – в ту самую Италию, о которой она мечтала в письме к Розанову. Однако из Италии Горячковская вскоре перебралась в Париж, где 11 декабря 1924 года, через несколько дней после прибытия в Париж первого советского полпреда Леонида Красина, была задержана перед посольским особняком на улице Гренель с револьвером в кармане. На первом же допросе арестованная призналась в намерении убить Красина, так как в противном случае «он совершит революцию во Франции так же, как совершил ее в России»