На следующих допросах Горячковская сообщила, что «большевики главную часть своих доходов извлекали из продажи детей для турецких гаремов», а «так называемый германский профессор Эйнштейн – не кто иной, как русский полицейский сыщик Азеф»[1370], которого необходимо разоблачить. На судебном заседании 26 декабря она изложила свою версию несколько более детально:
Взволнованная и улыбающаяся, с припухшими слезящимися глазами, подымается г-жа Евгеньева и в длинной путанной речи, на плохом французском языке, заявляет, что она «брошенная жена Эйнштейна», а Эйнштейн не кто иной, как скрывшийся в свое время Азеф. Бежав из России и поселившись в Германии, он «изобрел теорию относительности». Для подтверждения теории необходимы были опыты. Эйнштейн-Азеф вступил для этой цели в переговоры с французскими масонами («Гранд Ориан»). «Гранд Ориан» командировал в распоряжение Эйнштейна Ленина, и Ленин в России, по поручению и под руководством Эйнштейна, произвел «грандиозный опыт теории относительности»[1371].
Суд признал Горячковскую виновной в незаконном ношении оружия и приговорил ее к трехнедельному заключению и высылке из Франции.
После выхода из французской тюрьмы, в начале февраля 1925 года, ее задерживают уже в Берлине за попытку покушения на Альберта Эйнштейна. Детали этого происшествия в разных источниках излагаются по-разному. Вооружена Горячковская была то ли револьвером, то ли отравленной шляпной булавкой, из квартиры физика отправилась то ли в тюрьму, то ли в сумасшедший дом[1372]. По одной из версий, в заключении ее навестил Эйнштейн, и Горячковская была вынуждена признать, что он не Азеф, так как у него гораздо короче нос[1373].
Так или иначе, через год Горячковская снова оказывается в Париже и снова попадает в тюрьму, а затем в психиатрическую лечебницу около Амьена. Последние известные нам сведения о ней относятся к самому концу 1929 года, когда она пытается бежать из больницы, но ее водворяют обратно[1374].
Наталья Яковлева (Хельсинки)«ОТ ИМЕНИ К ПРОТОТИПУ»(КАРТОТЕКА ПРОТОТИПОВ М. С. АЛЬТМАНА)
Роль «документа» в художественном тексте всегда привлекала внимание ученых, в том числе специалистов по культуре XX века с ее особым пониманием биографии[1375]. Значительный интерес в этом отношении представляют материалы, сохранившиеся в архиве М. С. Альтмана, научные изыскания которого в позднесоветский период были сосредоточены на проблемах литературного прототипизма. Перспективу этих исследований Альтман видел в создании словаря прототипов, материалы для которого с 1950‐х годов пополняли многочисленные картотеки ученого, хранящиеся ныне в его личном фонде в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге.
Идею картотеки, где постепенно разрабатывалась система описаний прототипов, по свидетельству самого Альтмана в разговоре с М. Д. Эльзоном, ему подсказал составитель библиографии Андрея Белого – Д. М. Пинес[1376]. Собственно, основой для многих научных публикаций ученого и служили извлечения из картотек, а в преамбуле к одной из них он сообщал, что на тот момент его коллекция содержала более 4000 прототипов, собранных как по широкому кругу источников, так и непосредственно разгаданных автором: «Несмотря, однако, на множество высказываний по этому поводу самих писателей и обилие материалов в мемуарной и исследовательской литературе, мы до сих пор еще не имеем более или менее полного свода прототипов литературных героев. Потребность же в таком своде давно назрела: словарь прототипов, полагаю, литературоведам не менее необходим, чем словарь псевдонимов»[1377].
Публикуемые материалы систематизировались Альтманом по тематическому принципу, что было продиктовано отчасти и интересами читательской аудитории изданий, куда они предназначались: по роду занятий реального лица (историки[1378], музыканты, артисты, художники[1379] – прототипы литературных произведений), или, например, по общественно-политической роли (декабристы[1380], «революционные деятели»[1381]). Конечно, публикации в ныне забытой, иногда популярной, иногда сугубо специальной периодике советского времени не исчерпали ресурса картотек. Судя по всему, опубликованное должно было составить со временем отдельный сборник – «Имена и прототипы» (по крайней мере, под такой «авторской» обложкой М. С. Альтман начал собирать в 1970‐е годы оттиски своих статей на эту тему), что во многом облегчило бы сейчас доступ к ценной фактографической информации словарного типа.
Однако сборник не состоялся, а за пределами труднодоступного, но все же обнародованного оставались находки, так и не увидевшие свет. Ждали своего часа «чиновники»[1382], «педагоги», «врачи», «дельцы»[1383], «антрепренеры» и другие «живые лица» русской литературы. Алфавитная коллекция дополнялась не только систематическими, но и «персональными» росписями (например, разной степени завершенности своды по персонажам Достоевского, Чехова, Горького). Постепенно расширялись и хронологические границы картотек, в основном содержащих материал по XIX веку. По мере разрастания свод пополнили наиболее известные и откомментированные на сегодняшний день образцы прототипической прозы прошлого столетия, например, такие, как «Сумасшедший корабль» О. Форш, «Козлиная песнь» К. Вагинова, «Скандалист» В. Каверина, «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» М. Булгакова, ряд персонажей из произведений А. Амфитеатрова, А. Куприна, Л. Андреева, П. Боборыкина, В. Маяковского и др. Однако в целом коллекция за этот период сохраняла эпизодический характер. Вместе с тем даже черновые и далекие от какой бы то ни было полноты собрания прототипов открывали новые перспективы прочтения текста, в его неоднозначном отношении к внетекстовой реальности.
Путь Альтмана к прототипу как предмету исследования пролегал через ономапоэтику. Подобную траекторию в заглавиях собственных работ обозначил и сам ученый, часто прибегая к этой, любимой им, формуле – «от имени к прототипу». Причем культурная история имени интересовала его в разных ракурсах, от собственных «имен» в литературных произведениях[1384] до автономных ономастических сюжетов, которые исполнялись в жанре популярных, занимательных экскурсов для широкого читателя[1385].
Интерес к ономастике, однако, восходил к гораздо более ранним этапам биографии ученого и питался сразу из нескольких источников. Как известно, в молодые годы он испытал сильное влияние модернизма и, будучи студентом Азербайджанского университета, пережил кризис самоопределения, размышляя не только о научной, но и литературной карьере. Это поддерживалось близким знакомством с Вяч. Ивановым и другими поэтами начала XX века: К. Бальмонтом, В. Хлебниковым, С. Городецким, А. Крученых. Его собственный поэтический сборник «Хрустальный кладезь» (Баку, 1920) сохранял черты символистской поэтики. Той же культурой был инспирирован и дневник Альтмана, который он вел на протяжении многих лет[1386]. Именно с этим интеллектуальным пространством, частью которого он успел стать сам, и была связана для него тема «имени», нередко возникавшая на страницах «Разговоров с Вячеславом Ивановым» и, возможно, отсылавшая в свою очередь к общению его знаменитого собеседника с о. П. Флоренским, происходившим на десятилетие раньше[1387]. Вместе с тем культовое отношение к имени было глубоко укоренено в хасидской традиции, родословная связь с которой побуждала Альтмана независимо, на протяжении всей жизни, возвращаться к этому сюжету.
Другой рубеж освоения той же темы был пройден в занятиях ономастикой Гомера, в исследованиях по античности, также начатых в Баку под руководством Вяч. Иванова, что нашло отражение и в самой ранней из альтмановских картотек, датируемой 1920–1930 годами – «Гомер: имена, фразеология, аллитерация, жестикуляция. Картотека на др.<евне>гр.<еческом> и рус.<ском> яз<ыках>. 847 л.»[1388].
Занятия античностью с 1924 года продолжились в Ленинграде, в бурлящем котле яфетидологии, где Н. Я. Марр стал оппонентом кандидатской диссертации Альтмана «Семантика собственных имен у Гомера» (1928)[1389]. В этот период молодой ученый посещал марровский курс лекций по лингвистической палеонтологии[1390], принимал участие в работе сектора палеонтологической семантики мифа, «председателем которого был весьма далекий от марризма В. Ф. Шишмарев»[1391], и научной секции «Гомер и яфетическая теория», организованной на дому в 1926 году вторым оппонентом его диссертации, археологом, историком древнего мира Б. Л. Богаевским[1392]. Свидетельства самого Альтмана об этом периоде жизни можно найти в его воспоминаниях «На подступах к яфетидологии» (1935), посвященных памяти Н. Я. Марра, имя кото