рого он впервые услышал в Баку в 1923 году[1393]. Отмечу, что это произошло в доме Вяч. Иванова, где, как описано в тех же мемуарах, автор однажды застал В. Б. Томашевского (будущего убежденного марриста и ректора Ленинградского университета) читающим вместе с хозяином статью «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент»: «Чтение продолжалось и при мне. Я слушал совершенно ошеломленный…»[1394]. Через семь лет М. Волошин рекомендовал Альтмана своим адресатам (Андрею Белому и К. Н. Васильевой) не только как «поэта», «филолога», «друга Вячеслава», но и как «ученика Марра»[1395]. В литературе, посвященной последнему, имя Альтмана изредка упоминается среди «близких по методу» специалистов[1396], к каким позднее относила себя и О. Фрейденберг, проблематика работ которой в период начала сотрудничества с Марром также была связана с ономастикой.
В своей кандидатской работе, как и в последовавшей затем книге «Пережитки родового строя в собственных именах у Гомера» (Л., 1936), по которой в 1939 году была защищена докторская диссертация, Альтман обратился к интересовавшей его теме «наследования имен» – «habent nomina sua fata»[1397], – в том числе анализируя их «пророческие» и «магические» функции. Античные имена изучались как осколки мифов, «зияния» догомеровской, а местами и «догреческой» архаики, застрявшей в позднейших текстах. Реконструкцию «родовых» и «нарицательных» («исконных») смыслов в именах гомеровских героев он в частности описывал как «восстановление палеонтологии образов» по аналогии с такими направлениями мысли, как «палеонтология речи» или «палеонтология мифа». Особое внимание уделялись случаям перехода «нарицательных» значимостей в «собственные»: «Происходит комическое qui pro quo, – пояснял Альтман классический миф об Одиссее и циклопах, – одна сторона понимает это слово [никто. – Н. Я.] в значении нарицательном, другая – в собственном»[1398]. «Несостыковки» «вновь приобретенных» и «исконных» значений он называл «идиотизмами»[1399], сравнивая с явлениями парономазии в лингвистике: в устах гомеровской Андромахи, героини «новой рапсодии», военные пассажи сохранились, по мнению Альтмана, лишь в силу рудиментарной связи со значением ее имени («сражающаяся с мужами»).
К раскрытию потерянных («нарицательных») значений приводил и анализ семантики аллитераций, нередко сопровождавших в гомеровском эпосе имена персонажей: «В отношении же к собственным именам мы имеем не „фигуру“ (пусть иногда поэтическую, а нередко и риторическую), а живое лицо, увязанное своим именем с присущей ему функцией, оправдывающее себя не в слове только, а и в действии»[1400]. В рефлексии Альтмана над семасиологическим подходом явно присутствовали следы полемики с формальным методом, имеющей истоки в том числе и в пройденной им «символистской» школе. Эти разногласия он намеренно подчеркивал в предисловии к книге «Пережитки родового строя в собственных именах у Гомера»: «…сюжет, конструкция и композиция поэтического памятника, все те элементы, которые трактовались сугубо формалистически, они, оказывается, получают правильное осмысление лишь при их семасиологическом осмыслении, обязательном не только для лингвистов, но и не менее для литературоведов, строителей новой, подлинно исторической поэтики[1401]. <…> Даже и созвучия, и аллитерации, эти, казалось бы, наиболее „формальные“ элементы литературного произведения, и они являются лишь производными семантической функции, и там, где формальный метод мог бы, казалось, быть особенно пригодным, и там он оказывается в последнем счете несостоятельным»[1402].
Реконструкцию культурно-мифологических подтекстов собственных имен Альтман продолжал на материале русской литературы, причем некоторые его работы были написаны уже в 1930‐е годы, параллельно занятиям античностью[1403].
Персонажи русской классики, «увязанные со своими именами», подобно героям античного эпоса, обретали неочевидные смыслы. Ономастические находки накапливались и в его картотеках. Так, описание семантики имени Антон (Антонович) Загорецкий, подкрепленное «нарицательными» примерами пословиц и другими фактами его «огненной» этимологии, позволяло рассматривать имя этого «пылкого» персонажа «Горя от ума» как лейтмотив огня и жара[1404]. В статье о Маяковском, где были проанализированы заимствованные из пословиц антропонимы, Альтман писал: «…во всех приведенных случаях, а их число можно было бы увеличить, собственные имена использованы Маяковским по их нарицательному значению»[1405]. «Древесные» фамилии в известных произведениях Пушкина (а попутно Тургенева и Некрасова) описывались как прием кодирования «знатности» персонажа (дерево и «родословное древо»)[1406], что в раннем варианте статьи «Барышня-Крестьянка» вызвало резкую критику Д. П. Якубовича, не одобрившего в том числе применение методов антиковедения к «пушкинскому» материалу[1407]. Отметим, что этот сюжет прозвучал эхом в альтмановской эпиграмме «Айхенвальд и Эйхенбаум» (1969), где обыгрывались значения немецких по происхождению фамилий ее персонажей – «дубовый лес» и «дуб»:
В игре на имена поднаторев,
Играю вновь фамилиям под стать:
Из-за Эйхенбаума дерев
Леса Айхенвальда не видать[1408].
Если новейшая история имени основывалась на восстановлении его культурных подтекстов, то какова же была специфика другого объекта исследования – прототипа? И какое место он занимал в научном творчестве Альтмана? Раскрытие свернутых сюжетов, обозначенных в псевдониме или имени литературного героя, нередко приводило в том числе и к разгадке стоявших за ними реальных лиц. Обширный материал позволял углубляться не только в поэтику имен, но и типологизировать приемы литературных игр с ними: по созвучию, по семантике, по названию произведения автора-прототипа и т. д. Так, «Виляев» (виляющий), как писал Альтман, родился в устной реплике Достоевского из «Валуева», тогдашнего министра внутренних дел, который был известен своими «политическими вывертами»[1409], а от обозначенного в рукописи романа «Бесов» Зайцева (подлинная фамилия прототипа Шигалева) в тексте остались его «рудименты» – «вислоухий», «человек с длинными ушами», «длинноухий» – эпитеты, сопровождавшие героя Достоевского[1410]. Имя, таким образом, нередко становилось ключом не только к персонажу, но и к его прототипу, как и к тем преобразованиям, которые последний претерпевал в тексте.
Вместе с тем проблема прототипа приобрела в исследованиях ученого самостоятельный статус. Несмотря на, казалось бы, узкие задачи накопления фактографического материала, необходимого для словарной работы, решение ее не было связано исключительно с пополнением задуманного библиографического свода. Раскрытие прототипов стало своего рода новой «палеонтологией», дававшей возможность проследить, как «нарицательное» (документальное) преобразуется в «собственное» (литературное) или как «никто» превращается в «Никто», а порою и в «Ник. Т-о»: «…в самом начале этой „цепи“, – писал он в работе, посвященной „именам“ у Гомера, – имеем слова, о которых не всегда легко решить, еще ли они нарицательные, или уже собственные. На другом конце – имена, потерявшие всякую связь с местом своего возникновения, не только успевшие потерять старый смысл, но и получившие новое переосмысление»[1411].
Научный интерес Альтмана, таким образом, был направлен на процесс трансформации «реального», «действительного» в эпосе, литературе и биографии, а вопрос о прототипе решался в перспективе, заданной культурой начала века, с ее представлениями о проницаемости границ «жизни» и «искусства». Именно «пересечение» этих границ и интересовало Альтмана, поскольку оно вело к обретению «собственного смысла». В его комментариях к прототипам нередко описывались и механизмы этого перехода, момент «закадрового» перевоплощения «живого лица» в персонажа, сам процесс мифологизации «реального», эстетизация жеста, превращение «случая» в легенду или пародию, и т. п.:
Прототип [Е. В. Тарле. – Н. Я.] ясен, в частности, из эпизода, приключившегося в 1905 г., когда корнет полоснул профессора палашом за то, что тот не снял шапки перед черносотенной демонстрацией с портретами царя[1412].
Наименование Геркулесов намекает, возможно, на необычайную «геркулесовскую» силу Гиляровского и на известный его портрет в журнале «Геркулес», да и все рассказываемое у Гейнце о Геркулесове – из арсенала богатой приключениями жизни «короля репортеров» Гиляровского[1413].
Тождество имени и отчества, только в обратном порядке, ассоциация по контрасту в фамилии (горбун-прямой) и описание его («вечно готовый представлять и рассказывать, популярнейшая личность, имеющая вид старого мопса с лица и дворовой подстеги с фигуры») – все это явно указывает, что прототип Прямикова – Горбунов[1414]