поэта, какая-то связь). Простите, что пишу я сбивчиво, но по большому счету Заболоцкий, хотя он и автор «Торжества земледелия» и «Столбцов» (но и в них ведь есть крепость, точность слова, определенная очерченность образа), принадлежит к поэтам – большого охвата – к Ахматовой, Волошину, Ходасевичу, хотя они и очень внутренне разные. Но все они ценят точность слова. Здесь же – Георгий Иванов, Арс. Тарковский, Мандельштам (но не поздний) и т. д. В «Облаках», в моих «Северных стихах» (сейчас вышел «Русский сонет ХХ века»[1461], где помещены мои 17 сонетов) – это раздел «Северные строки»: в «Птице Солнца» – 3–1 раздел. Я очень люблю сонеты, обратите на них внимание. Над ними работал и работаю всю жизнь. Переводы из Х. Эредиа я делал в конце 30‐х годов. Я перевел все его «Трофеи», но они были «ими», как и все мои молодые стихи, до 1947 года сожжены, о чем я и пишу в моем небольшом предисловии к «Облакам», что я поэт, у которого отняли его поэтическую молодость. А. А. Ахматовой нравились мои стихи о Севере, нравились мои верлибры, а «Мой дом»[1462] она знала наизусть, чем я горжусь. Только там есть изменения для цензуры. В 6‐й строфе надо читать: было в шестой строфе «Друзья на нарах спят». А. Ахматова так и читала. А про верлибры она говорила (я примерно передаю), что она их не любит, но мои полностью принимает, что «они родились в том жестоком мире и их ритмы и создали эти стихи». Многим сейчас мои «Северные верлибры» нравятся. Они вызвали большой интерес на моем вечере в ЦДЛ 25 февраля. Посылаю Вам одно стихотворение, не опубликованное, которое очень тоже нравилось А. А. Ахматовой и было как-то близко к ее мнению о том, что муза (как ни странно звучит это) «действительно существует»[1463]. «Да, муза есть, она живет действительно». И сказав это – сурово посмотрела на меня, и еще раз утвердительно повторила свои слова, не ожидая больше ни вопросов, ни противоречия. Так мог говорить только подлинный поэт, для которого мир не ограничен обычной реальной действительностью, но имеет рядом и в нем самом еще другой, наверное, даже более реальный поэтический мир, требующий своего воплощения.
Я надеюсь, что Вы, Инна Ивановна, не будете очень внимательно читать мое сбивчивое письмо. Вы его пробежите, надеюсь, Вашими очами. Но пишу я для того, чтобы что-то очень, как мне кажется, важное, что поможет дать большее представление о появлении в жизни и развитии моих стихов (повторяю – я о них не сужу, я безумно люблю поэзию; стихи пишу не всегда, у меня бывают и бывали всегда длительные, по месяцам, периоды молчания, когда я не мог ничего написать, ни одной строчки). Тогда я и работал больше над стихами.
На этом я завершаю мое, столь импрессионистическое по выражению, по ходу мысли, письмо. Вы не будете слишком строги к нему: моя задача была многое сказать, чтобы Вы знали, а что нужно, мне кажется, при чтении любых стихов. Или я не прав?
Спасибо вам за Вашу прекрасную книгу о Заболоцком[1464], она самое лучшее (это от чистого сердца), что я читал о нем. Я уверен, что Заболоцкий был бы рад, прочитав Ваше исследование о нем. Вы пишете, так я вас понял, еще большую работу о нем?
Искренне Вас уважающий В. М. Василенко<…>[1465]
Шиповник розовый по сторонам.
Гудят шмели без устали по саду.
Полуразрушенный высокий храм
и каменная ветхая ограда.
Здесь легкие не сгладились следы,
здесь на траве с латинскими стихами
тетрадь Григория Сковороды,
и ветер тихо шевелит листами.
И сам поэт недалеко ушел
к приятелю дьячку испить водицы.
От зноя воздух словно мед тяжел
и, полдень чувствуя, примолкли птицы.
Я помню под холмом
мой невеселый дом.
Луна вверху висит,
над тундрой ворожит.
И я, едва дыша,
иду вперед, назад!
Мой неуверен шаг,
и путь мой угловат.
Луна в мой ветхий дом
бьет голубым лучом.
Друзья на нарах спят.
Для них сверчки скрипят,
и бродит полумгла
от печки до угла.
И только я брожу
всю ночь при той луне.
Я места в тишине
себе не нахожу.
Я много раз возвращаюсь мыслями к тундре.
Она совсем недалеко, почти что рядом.
Ее можно увидеть из окна.
Тундра в январе месяце (я пришел сюда в этот месяц)
была ослепительно бела, белесовата ночью.
По всему простору, а простор тундры огромен, лежит снег.
У нас в России любят снег. Он мягок, ласков. Он
хорош, когда летит с неба.
Но здесь снег другой. Я не знал, что он жесток и грозен.
Земля укрыта снегом, снег украшает такие пространства,
где трудно идти, а пойдешь, тебя встретит беда.
Беду можно отвратить – если знать, как бороться со снегом.
Снег – это враг! Снег всюду стережет. Он хоронится за кустом,
выползает на тропу; снег вздымается облаком, кружит, звенит!
Мало кто знает, что снег иногда звенит!
В его звоне предостереженье о беде.
Он залепляет глаза, забивается за воротник,
страшись этого!
Тропа, где ты только что шел, исчезла.
Если ты отошел далеко от жилища, это опасно!
Можешь потеряться, а снег, чертя в воздухе странные фигуры,
изменяет раньше знакомый вид!
Куда идти? Что желать?
Когда вздымается снег, надо спешить к дому.
Нельзя бродить по тундре, когда идет снег.
У него есть еще неприятное свойство:
снег, падая, падает все гуще и гуще.
Кажется – вокруг
сооружается кем-то стена,
Стена кипящая, движущаяся и оттого особенно страшная.
Трудно решиться пройти сквозь эту стену!
Днем все темнеет, и серая глубь окружает, и хода нет.
Вечером – сразу сходит ночь, будто она выпрыгнула
из ближайшего куста.
Ночью тундра ужасна. Идет снег.
Он идет не тихо: носится, кружимый пургой.
В пурге слышатся крики – кто кричит?
Кто окликает?
Кажется, движутся звери, а может, чудовище, но какое?
Я часто видал его колышущиеся головы.
Иногда мне казалось, снежное чудовище можно умерить!
Оно хрипело, фыркало, порою выло пронзительно.
От тяжкого воя сжималось сердце.
Чудовище жило в тундре, но где его логово, никто не знал!
Когда возникала пурга, выходило чудовище, прямо
прикатывалось, было в своей стихии.
Не дай Бог никому встретиться с ним.
Надо тут же бежать в избу, закрывать дверь,
разжигать печку, смотреть на горячие угли:
только огня боится чудовище тундры.
И тогда начинает неожиданно петь мой друг,
живущий за печкой, сверчок.
Поет и поет он! Как хорошо, что он запел!
Тундра укрощена песнью сверчка!
По крайней мере, мне так кажется.
Спасибо ему. Маленький герой!
Он вышел на огромное чудовище.
Хвала ему!
Хвала!
Андрей Крылов (Москва)ХУДОЖНИК И ВЛАСТЬИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕСЛЕДОВАНИЯ, 1972 ГОД
В 2008 году нам довелось подготовить и впервые опубликовать тематическую подборку материалов, посвященную одному эпизоду из жизни Б. Окуджавы[1466]. Грозившее поэту в 1972 году исключение из КПСС по сложившейся советской традиции однозначно привело бы к автоматическому лишению членства в Союзе писателей и соответственно – к лишению возможности зарабатывать на жизнь литературным трудом; то есть фактически к запрету на профессию. Именно это, напомним, произошло незадолго до того с его коллегой по СП и по авторской песне Александром Галичем[1467].
По прошествии двенадцати лет после предыдущей публикации накопился ряд материалов, способных детализировать и уточнить ряд существенных моментов этого отрезка биографии Окуджавы. Обобщение этих источников особенно важно в условиях малотиражности и малодоступности нынешних изданий. Этому и посвящена статья.
Оттолкнемся от общеизвестных фактов, получивших в 1972 году широкую огласку не столько в стране, сколько на Западе. В июне этого года ряд западных газет и журналов объявили о решении писательской партийной организации исключить своего коллегу, поэта и прозаика Б. Ш. Окуджаву, из партии. Поводом послужил его отказ публично осудить эмигрантские издания, публиковавшие его произведения. Через полгода властям удалось добиться от писателя письма в «Литгазету», которое, кроме двух вступительных фраз, состояло всего из одного предложения:
Критика моих отдельных произведений, касающаяся их содержания или литературных качеств, никогда не давала реального повода считать меня политически скомпрометированным, и поэтому любые печатные поползновения истолковать мое творчество во враждебном для нас духе и приспособить мое имя к интересам, не имеющим ничего общего с литературными, счи