Отметим достойную роль в таком решении Владимира Савельева, который был в тот момент при власти и не мог (в отличие от Жигулина) не владеть информацией об источнике поступившей «директивы». В дальнейшем всем стало известно, что указание это было спущено из горкома партии, секретарем по идеологии которого недавно стал Владимир Ягодкин. Его-то позже и посчитали инициатором. Окуджава, как мы уже знаем, принял эту версию [c. 295]. Недовольство же Разумневича было объяснимым: он как замсекретаря и представитель вышестоящего парткома не смог исполнить поставленную перед ним задачу. Понятно, что в этот раз – действуя по указанию «верхов» – писательское начальство не могло оставить свои попытки и спустить дело на тормозах. «Заказ» надо было выполнить в обязательном порядке.
Следует вернуться к записи Гладкова и пояснить, о каких «неприятностях в Политиздате» он пишет. Литературный критик Алла Пастухова, вторая жена Ю. В. Трифонова, была редактором романа Окуджавы «Бедный Авросимов», который вышел в серии «Пламенные революционеры» за три месяца до описываемого разбирательства – в декабре 1971‐го. Основной проблемой было то, что вместо обещанного романа о П. Пестеле Окуджава написал другую книгу. Центральным персонажем ее стал мелкий чиновник, через восприятие которого и показан декабрист. Тем не менее книгу все же выпустили без добавления «революционных действий» Пестеля, но с измененным издательством заглавием – «Глоток свободы». Эти несоответствия и инкриминировали редакции и редактору ее новые высокопоставленные читатели.
Записи в дневнике начальника А. Пастуховой по Политиздату Владимира Новохатко фиксируют декабрьскую ситуацию:
Главное сейчас – возня вокруг книги Окуджавы. Вчера нам с Тропкиным [главным редактором. – А. К.] сделали втык в ЦК – сказали, что выпуск ее серьезный просчет редакции, что мы должны были руководствоваться политическим чутьем, что в этой книге нет высокого идейного уровня. Было сказано, что это – разговор к слову (обсуждали наш план на 73‐й год), что более обстоятельный разговор еще предстоит. Словом, тучи собрались, скоро грянет гром. Сейчас книга находится на рецензии у Нечкиной [историк, академик. – А. К.]. Тропкин уверен в ее теплом отношении к книге, я сильно сомневаюсь в этом. Сам Булат не видит смысла в том, чтобы мы защищали книгу – она разошлась, можно, мол, сказать, что ее выпуск был ошибкой. Я ему возразил, что дело не в его книге, а в том, что зарежут последующие – Войновича, Трифонова и пр.[1474]
Книгу действительно быстро смели с прилавков. И как раз к апрелю, безотносительно к «делу» в СП, тучи над редакцией «Пламенных революционеров» сгустились. Тем не менее обещанное окончательное решение по этому вопросу в ЦК партии (издательство принадлежало ему) все откладывалось.
Несколько последующих абзацев дневника в публикациях Новохатко печатались один за другим, слитно, но написаны они однозначно в разные дни, легко членятся, и каждый фрагмент поддается датировке по содержанию.
Приведем только первый из этих фрагментов:
<14–15 апреля>. Звонил Окуджава, сказал, что на партбюро приняли решение – обязать его выступить в печати или на партийном собрании с протестом против публикации его произведений в эмигрантских издательствах. Через неделю он уезжает на месяц в Ялту, а там – лето, вряд ли соберут партийное судилище. Словом, если на этой неделе не будет никаких новостей, то с Булатом ничего в ближайшее время не сделают. А это очень важно для цековского разбирательства с книгой.
Таким образом, благоприятное решение партбюро поэтической секции подало политиздатовцам надежду. Но недолгую. На кону стояли не только их личные карьеры, но и действительно судьба всех последующих книг серии. Они продолжали работать в подвешенном состоянии.
Тем временем 29 апреля в передаче Би-би-си о Солженицыне Лидия Чуковская услышала следующее:
В СССР не один Солженицын, а еще несколько человек писателей в опасности: Галич, Копелев, я, Окуджава, Максимов, Коржавин… Услыхав, что я в опасности (чушь!), я спокойно уснула[1475].
Богатый опыт не подсказал писательнице того, что уже виделось из европейского далека. Но об этом – в конце.
Однако и в СССР понимание подоплеки дела кому-то было уже доступно. Противоположную реакцию последние события вызвали у Льва Копелева, исключенного из СП ранее. Для защиты Окуджавы от неизбежных репрессий он менее чем через месяц – 26 мая — взывал к международному авторитету Генриха Белля:
Опять вынужден просить тебя о помощи, хорошие люди в беде.
Речь о Булате Окуджаве, которого травят эти звери из Союза писателей. На закрытых заседаниях его и Владимира Максимова ставят в один ряд с Алексом [Солженицыным. – А. К.] и Галичем, а поскольку Булат еще и член партии, ему грозит еще более отчаянное преследование, как преследовали меня четыре года назад – тогда лишь твое обращение спасло меня от полного бойкота. А потому я и решаюсь просить тебя и твоих друзей за рубежом – сейчас Булат нуждается прежде всего в спокойной, деловой, компетентной publicity как хороший автор, как писатель, которым его соотечественники могут гордиться. Его последняя книга, «Бедный Авросимов», вышла в ГДР (в издательстве «Volk und Welt» в 1971 году) и в ФРГ[1476]. Рецензии известных людей, может быть, какое-то событие – вручение премии или почетного докторского титула, главное – таким образом, как будто ничего не известно о том, что здесь на него косо смотрят. Лучше всего, конечно, было бы членство в PEN’e. <…>
Вот что я хотел написать тебе об Окуджаве. Мы все очень на тебя надеемся – ему можно помочь, пока не стало хуже[1477].
В те же дни — 26–27 мая — в Политиздате уже знали о предстоящей дате заседания парткома и о его повестке дня. Новохатко, переживая за свое положение в издательстве, понимает, что оно во многом зависит от решения парткома. В дневнике он отмечает: «В следующий четверг будут обсуждать на партбюро писательской организации Окуджаву».
Ежедневные записи Жигулина сохранили следы неких кулуарных переговоров руководства с поэтом:
24 мая 1972 года, среда. Разговор с В. Савельевым… о Булате Окуджаве. Булат согласен выступить на партсобрании, но намерен критиковать Шауро [зав. отделом культуры ЦК. – А. К.] и еще кого-то из начальства. Такое выступление ему не хотят разрешать. Кажется, Булату только этого и нужно – чтоб вообще никак не выступать против издательства «Посев». Есть предположения, что Булат все-таки содействовал своим публикациям в этом издательстве. И вроде бы не только предположения.
Так или иначе, в первый день июня в присутствии самого Окуджавы случилось то, что случилось. Картина заседания парткома запечатлена тогдашним секретарем правления МО СП Анатолием Медниковым, который тоже вел дневник. Приведем значительный фрагмент его довольно большого рассказа, с сожалением опустив ряд подробностей, но сохранив упоминания всех участников судилища:
Сначала полтора часа ушло на процедурные споры: разбирать ли дело на парткоме или же отдать на общее партсобрание объединения поэтов? Решили – на парткоме. <…>
Чего же от него требовал партком? Публичного заявления в печати о том, как он относится к издательству «Грани» и ряду статей, аттестующих его как врага советской власти.
Вначале Окуджава согласился выступить в журнале «Дружба народов», а не в «Литгазете», но затем отказался и от этого…
Окуджава к концу заседания, казалось, был подавлен. В ответном слове он сказал, что не согласен с оценкой его творчества Ереминым (Д. Еремин, член парткома, «разобрал» все творчество Окуджавы, говорил о его мещанском характере, резко осудил его поведение в тот день), но, главное, Окуджава вновь решительно отказался выступить в печати с отмежеванием от «Граней».
– Не хочу унижаться, – говорил Окуджава, – это ничего не даст.
Сергей Сергеевич Смирнов пытался его вразумить…
На заседании парткома раздавались возгласы: «Ну, мы уже уподобляемся бюро объединения поэтов. Чуть ли не становимся перед ним на колени!». Кто-то вспомнил слова Сергея Наровчатова, первого секретаря правления Московской писательской организации: «Булат подготовился к выходу из партии. Такова логика его поведения». Была предложена резолюция: «За непартийное поведение, за отказ выступить в печати с отмежеванием от антисоветского издательства „Грани“ – из партии исключить!». Голосовали члены парткома. Единогласно.
По ходу прений Окуджава поспорил с Алексеем Пантелеевым, по-грузински что-то резко сказал ему; потом по-русски: «Как вы ко мне относитесь! Не даете говорить!». Поднялся и ушел.
Окуджава покинул Центральный дом литераторов в окружении своих друзей[1478].
(Просим извинить нас за повторение одних и тех же фактов в цитатах из текстов разных лиц, но в данном случае эти совпадающие между собой детали говорят в пользу их достоверности. В свою очередь, «разночтения» в предъявлявшихся Окуджаве обвинениях не всегда свидетельствуют о забывчивости авторов, но и доказывают, что перечень обвинений состоял не из одного пункта. Логично было бы думать, что в будущем можно ожидать обнаружения в архивах некой «справки», целенаправленно подготовленной Главлитом или КГБ по этому вопросу. Вспомним фразу Жигулина от 13 апреля: «Меры… принимались. Но по чьей-то директиве все было собрано снова».)
Решение парткома действительно нуждалось в утверждении, которого вышеупомянутые исполнители будут ожидать еще около полугода. А весть разносится в писательской среде молниеносно, и ряд литераторов 3–8 июня фиксируют факт исключения Окуджавы из партии в дневниках (среди них – жена известного скульптора Ю. Нельская-Сидур