[1479], а также А. Гладков и Л. Левицкий).
Жигулин узнает о случившемся на следующий же день, о чем 2 июня делает такую запись:
Разговор по телефону с Г. Красухиным. На парткоме вчера исключили из партии Булата Окуджаву. Он наотрез отказался выступить с письмом в «ЛГ». Однако и за это исключать всё-таки нельзя. Я не ожидал, что так зверски поступят с Булатом. Это дело рук «бешеных» – А. Смольникова и В. Разумневича. Полагаю, что общее собрание 6‐го числа не утвердит это нелепое решение парткома. Впрочем, я не знаю подробностей разбора дела.
Здесь, как видим, Жигулин добавляет имя еще одного из тех, кто не только «поднял руку», но и был, по его мнению, соисполнителем «заказа» – руководителя секции поэзии А. Смольникова.
Через несколько дней – в кулуарах состоявшегося 6 июня общего партсобрания московских писателей – Жигулин, по-видимому, обсуждает свои прогнозы с Окуджавой, но того, неожиданно для обоих, даже не упоминают ни в одном выступлении[1480]. То, что партком не вынес дело Окуджавы на всеобщее обсуждение, можно объяснить следующим образом: нужный руководству исход голосования не был достаточно подготовлен, и поэтому оно тоже, как и Жигулин, не исключало возможного провала этой затеи.
9 июня подробности заседания парткома становятся известными окружению Вадима Сидура, жена которого на следующий день оставила об этом дневниковую запись. В ней звучит имя знакомого нам по первой подборке материалов (с. 295, 316) одного из руководителей «большого» Союза писателей – Смирнова:
Вчера мы с Мариной Гореликовой были в гостях у Булата Окуджавы. Он сейчас один, отправил куда-то Олю с Булей. <…> Булат рассказал нам, как 1 июня его исключили из партии. Его долго убеждали на парткоме «дать отпор антисоветчикам», то есть ответить через прессу издательствам «Посев», «Грани» и другим, которые его печатают. Всего было человек пятнадцать, председательствовал Сергей Сергеевич Смирнов. Булату говорили: «Ты наш», «ты должен понять, что если ты им не ответишь, то вынуждены будем принять меры», «опомнись» и т. д. Все это продолжалось часа четыре. Потом Булату предоставили слово и он сказал: «Я ничего никому отвечать не буду». После этих слов они все взбесились. Потом постановили исключить. Правда, будто бы теперь кто-то что-то за него ходатайствует, но скорее всего, из этого ничего не выйдет. Во всяком случае, уже из издательств, где только можно, выкидывается его имя, приостановлена продажа 200-тысячного тиража «Глоток свободы» («Бедный Авросимов») и выкинута его песня из любимовского спектакля <…>[1481] Булат сказал, что пока деньги у него есть, а там посмотрим. Кто-то даже сказал ему, что, возможно, его исключение не распространится на его печатание и другие блага, но мы знаем, что в нашей стране это невозможно.
Напряжение в Политиздате и впрямь не спадало. Новохатко называет еще одного участника травли – первого заместителя Госкомиздата Мелентьева, фамилию которого читатель еще встретит на этих страницах. Вот следующая запись заведующего редакцией – в публикациях недатированная:
Новая неделя – новые заботы… Главный сегодня рассказал о том, что Мелентьев копает под Окуджаву – «нет Пестеля», «роман об Авросимове»; боюсь, как бы он не поднял визг. А у него большие связи в главной котельной[1482].
В дневнике Новохатко есть и подробности кратковременной «приостановки продажи тиража», упомянутой Нельской, но их мы здесь опустим. Тем более, что это распоряжение больше носило декларативный характер: тираж (оба его завода) к тому времени разошелся. События в Политиздате хоть и зависели от основной «сюжетной линии» и развивались параллельно ей, но не являются для нашего повествования главными. Добавим лишь, что в записях Новохатко никакие ожидаемые репрессии со стороны ЦК по отношению к издательству не описаны. Видимо, дело не вышло за рамки кулуарных разговоров и переживаний. Зато из публикации видно, что после месяцев напряжения уже в сентябре работа над следующими книгами серии шла своим чередом и без особых эксцессов. А вот роман Окуджавы – в отличие от других популярных книг серии – никогда больше в ней не переиздавался.
В июле начался сезон отпусков, Окуджава уехал из Москвы [c. 296]. В двух письмах Беллы Ахмадулиной к разным адресатам, достоверно не датированных, но по всей вероятности относящихся к лету 1972-го, находим как подтверждение этому, так и небольшие уточнения. Сначала Ахмадулина пишет, что они с мужем застали всю семью Окуджавы в Коктебеле, в другом письме – «сейчас Булаты – в деревне, и у нас с ними нет связи»[1483].
Александр Гладков все лето не видится с Окуджавой, но скрупулезно записывает все, что узнает по его делу:
11 сентября. Слышал в ЦДЛ, что какая-то высшая инстанция не утверждает исключения из партии Б. Окуджавы. Неужели «писателей» поправят партчиновники? Стыд какой!
Этим сведениям не противоречит и следующая по хронологии запись – Медникова. Она не содержит даты, тем не менее по упоминаемому в ней сроку, очевидно, относится уже как минимум к началу октября:
Был разговор с Сергеем Наровчатовым. Он сказал мне, что в партийных инстанциях просят определить отношение Московской писательской организации к тем, кто печатается в «Гранях», издается в «Посеве» и не хочет от этого издания политически откреститься.
Тут давление горкома и отдела культуры ЦК КПСС велико. А печатающихся набирается немало: Владимир Максимов, Лидия Чуковская, Анатолий Гладилин, некоторые поэты. Наровчатов колеблется, не знает, что ему делать. А тут еще «зависло» дело с Булатом Окуджавой. Райком тянет с разбором вот уже четыре месяца. Сергею и не хочется оставить «дурной след», и «куча» может получиться большая. И где критерии: кого разбирать, кого – нет?..
То есть в драматургии этой истории, которая вначале развивалась довольно быстро, образовалась долгая пауза (по выражению Быкова, «партийная судьба Окуджавы зависла в неопределенности»). Чтобы попробовать это логично объяснить, мы можем лишь обратиться к сведениям, исходящим от самого Окуджавы. Он рассказывал о беседе высшего руководства СССР с некими, по его сведениям, французскими представителями. Дескать, на проявленный интерес гости получили ответ, что с Окуджавой все в порядке [c. 299]. Понятно, впрочем, что поэт рассказывал журналистам о событиях, достоверной информацией о которых владеть не мог. Даже если до него от третьих лиц и дошли обрывки каких-то сведений, он не стал бы дотошно перечислять их интервьюеру. То есть он пересказывал свой вывод.
Закрытость советской (читай: партийной) власти до сих пор не дает возможности получить более определенные данные о деталях этой беседы. Мы не можем знать, кто конкретно из высокопоставленных иностранцев и кому задавал вопрос об исключении Окуджавы; эти иностранцы приезжали в СССР или, наоборот, кто-то из Советского Союза посетил их страну; партийная это была встреча или государственная, и т. д. Но суть не в деталях, а в дате этой беседы в верхах. Все исследователи, не осознавая длину повисшей паузы, предполагали, что эта встреча могла состояться осенью. Такому представлению способствовала фраза Окуджавы: «И буквально назавтра меня приглашают в тот же партком… но какие дифирамбы теперь они поют в мою честь…». Буквально назавтра здесь – просто фигура речи, смысл которой в указании на несамостоятельность писательского парткома. И в целом этот вывод поэта, судя по всему, подтверждается.
Рискнем предложить новую версию. Решение этого ребуса, с нашей точки зрения, может сводиться к следующей гипотетической схеме. Что, если упомянутые встреча в верхах и разговор об исключении Окуджавы состоялись не в ноябре, как мы считали ранее [c. 312], а во время и в рамках визита министра иностранных дел А. Громыко 12–15 июня во Францию[1484] или непосредственно перед ним? То есть именно тогда, когда весть от агентства Рейтер была свежей и потому наиболее актуальной. В этом случае одновременно вырисовывается и возможная причина «зависания» ситуации, и объясняется четырех-пятимесячный срок этого зависания. И даже становится понятным, для чего вдруг СП устраивал 30 июня(!) пресс-конференцию, где иностранным корреспондентам пытались внушить, что ничего экстраординарного в его стенах не произошло и что, по официальному заявлению Медникова, «Окуджава был и остается членом местной организации Союза писателей и работает в рамках секции лирики».
Так или нет, но понятно, что вроде бы очевидное дело, такое же, как выгорело чуть раньше с Галичем, забуксовало именно в июне. А дальше «укрощение строптивого» проходило уже «под ковром».
Во второй половине октября к делу Окуджавы были подключены новые силы. Интересный факт, который раньше тоже не всплывал, но был доверен Вадиму Сидуру, обнаруживается в дневнике Ю. Нельской:
26 октября. Говорил Дима с Булатом по телефону. <…> Булат беседовал с кагэбешником «за чашкой чая» часа три, и тот требовал, чтобы Булат как-то отреагировал на происки. Приняли компромиссное решение – к Булату придут из «Лит. газеты» и в интервью он должен как-то деликатно намекнуть о своей лояльности.
Но и такой «компромисс» не случился. Что произошло в эти три недели, можно предположить: с вариантом КГБ не согласилась руководящая Партия. Почему?
Что предшествовало «случайной» (как вослед Окуджаве ее характеризует Д. Быков) встрече Окуджавы с Чаковским; почему вопрос о необходимости хоть какого-то его письменного заявления вновь получил актуальность именно в начале ноября, когда главред «Литературки» – уже мягко, не как его коллеги-писатели, – уговаривал (не требовал!) Окуджаву изменить свою позицию?