Тут также появились новые детали. Оказалось, что так же деликатно, как Чаковский беседовал с Окуджавой, Ильин предлагал «кратко и энергично, с политическим акцентом отмежеваться» от Запада и Аркадию Стругацкому. Об этом последний сообщает брату в письме от 24 ноября:
Встретил хорошо, даже за талию, по-моему, обнял, не за стол – в интимные угловые креслица усадил и принялся сетовать на врагов, которые нас так спровоцировали. Ласков был до чрезвычайности.
Там же А. Стругацкий раскрывает и повод, побудивший Ильина к разговору. Об этом писатель узнал по своим каналам:
Во Франкфурте-на-Майне имела состояться выставка книгопродукции издательств ФРГ, всяких там ферлагов. От нас выставку посетили Мелентьев… и руководство «Мира» и «Прогресса»[1485].
Добрались до стенда издательства «Посев». Выставлено пять книг: Исаич «1914», двухтомник Окуджавы, реквизированный Гроссман, «Семь дней творения» В. Максимова и мы с тобой – ГЛ[1486]. Поверх всего этого увеличенные фотопортреты авторов вышеперечисленных и якобы надпись: «Эти русские писатели не примирились с существующим режимом».
Следует пояснить, что ежегодная Международная книжная выставка-ярмарка во Франкфурте-на-Майне традиционно проходит как раз в середине октября. «Провокация врага» и в этом случае не могла оставаться без адекватного ответа с советской стороны. Видимо, в этот момент к делу Окуджавы была подключена тяжелая артиллерия в лице «ласкового» депутата Верховного Совета, кандидата в члены ЦК Чаковского. И пряник, предложенный после долгого кнута, сработал.
18 ноября Окуджава подписывает текст, который, по его неоднократным утверждениям, для него сочинил его друг, писатель Владимир Максимов (с. 297–300).
Снова одна из записей Новохатко, которая датируется нами по содержанию:
<Ок. 26 ноября 1972 г.> Сегодня ходил к Окуджаве <…> Булат решил написать письмо, в среду оно будет опубликовано в «Литературке». «Жрать нечего, отовсюду все повыбрасывали», – сказал он. Ну, насчет «жрать» он преувеличивает – сам же говорил, что года на два денег хватит [имеется в виду гонорар за «Глоток свободы». – В. Н.], да еще второй роман журнал опубликовал.
Потом сказал точнее: «Устал я от всего этого. Да и кому нужно это донкихотство!» Быть может, он и прав: не тот это случай, когда нужно стоять. <…>
Булат процитировал по памяти свое письмо в «Литгазету», я сказал, что оно хорошо составлено, что я желаю ему скорейшего окончания нервотрепки, чтоб можно было бы писать спокойно.
Видно, ему надоела возня вокруг этого письма, да и перспектива безрадостная… Он боится, наверное, как бы его не исключили из СП, тем самым закрыв путь к публикациям. Год, два продержится, а там? Он не граф Лев Толстой… Я сказал ему, что мне трудно судить – как лучше действовать в подобных обстоятельствах, но, по-моему, он действует правильно.
А между тем дело, рассмотренное на парткоме и с июня лежавшее на утверждении в вышестоящей парторганизации – Краснопресненском райкоме партии, – получило ход. Долгожданная беседа с Окуджавой в этой инстанции состоялась. Д. Быков датирует ее сентябрем. Нам же представляется, что это случилось позднее: возможность властям выйти из тупика без имиджевых потерь дало лишь принесенное в «Литгазету» злополучное письмо.
Здесь необходимо обратить внимание читателя на одну методологическую ошибку: ни мы на начальном этапе работы, ни другие исследователи, по нашим наблюдениям, не учитывали логики устного рассказа и дневниковой (докомпьютерной) записи. Тем самым биографы оказывались в плену того порядка повествования, который отразился в получившихся записях и публикациях. Истинная же последовательность событий может быть реконструирована, если рассматривать каждый эпизод этих рассказов в отдельности. Ведь делясь воспоминаниями, да еще и в свободной беседе (как и в записи беседы по памяти), человек не обязательно придерживается очередности происшедшего. А в интервью еще и следует задаваемым ему вопросам.
В райкоме Окуджаве, кроме прочего, снова припомнили его старые грехи. Иногда он рассказывал эпизоды той проработки [c. 296]. Но теперь мы можем ознакомиться еще с одним его рассказом, который был записан все тем же В. Новохатко – в тот же день ноября 1972-го. Это соседство эпизодов в рассказе также косвенно свидетельствует о том, что написание письма и вызов в райком ненадолго отстоят друг от друга.
Рассказывал о том, как его разозлили старики на парткомиссии райкома, вопрошавшие о том, зачем он подписывал письма в поддержку Даниэля, Синявского и Солженицына. Отвечал он находчиво и остроумно, старики не находили продолжения разговора. Насчет Даниэля и Синявского он сказал: «Наше государство настолько могучее, большое, что могло бы не судить литераторов как уголовников». – «Но ведь печать осудила их как антисоветчиков!» – «Печать осуждала и Ахматову таким же образом, а потом выяснилось, что все это липа!» – «Но ведь они преступники, их суд осудил!» – «А я письмо подписывал до суда; кто же может назвать преступниками людей до решения суда?» – «Но все равно было видно, что это преступники!» – «Я знаю преступников более опасных и бесчеловечных, однако они гуляют на свободе. Я могу назвать вам фамилию и адрес бывшего следователя по особым делам, который избивал мою мать, заслуженную революционерку. Он получает пенсию, весь в заслугах, живет отменно».
«Я это им придумал на ходу». – «Этого следователя на самом деле нет?» – спросил я. – «Я не знаю, где он, но мою мать действительно избивали на допросах. И я знаю несколько таких следователей, живущих ныне в почете и довольстве».
Как уже известно, дело Окуджавы действительно формально прекратил, «поправив „писателей“», Краснопресненский райком. Он, как прогнозировал Гладков, оставил Окуджаву в КПСС, но объявил ему «строгий выговор с предупреждением» (об этом сообщил в воспоминаниях А. Медников). То, что выговор был снят до июня 1975 года, следует опять же из дневника Новохатко.
Ясно, что для Окуджавы наиболее острая стадия его противостояния с партийно-государственной машиной закончилась публикацией письма. Поэтому и эту хронологическую подборку свидетельств, записанных по свежим следам, необходимо закончить справедливой, по нашему мнению, оценкой того же А. Гладкова. Она содержится в его записи от 29 ноября:
В «Литгазете» письма в редакцию Булата Окуджавы и А. Гладилина, где они отрицают антисоветский характер их произведений, опубликованных за границей.
От Булата Союз давно добивался «письма», но хотели также, чтобы он обругал изд-во «Посев» и тех, кто прикосновенен к изданию книг. Он отказывался: его исключили из партии. В конце прошлой недели дело его должно было разбираться на райкоме. Видимо, его оставили, согласившись на эту редакцию письма, в которой нет ничего его унижающего.
Проговорка в беседе писательских функционеров Наровчатова и Медникова об активном участии в этом «деле» такой «партийной инстанции», как отдел культуры ЦК, еще раз свидетельствует в пользу предложенной нами версии (с. 310–312). Суть ее в том, что это дело возникло отнюдь не по личной инициативе секретаря горкома Ягодкина, как считал Окуджава. Начавшаяся в марте эпопея не была следствием личной неприязни к конкретному писателю и не имела своей целью разовую акцию, – она была частью общего фронта борьбы партии с «тамиздатом». Причем участие ЦК прослеживается на всех этапах дела.
Далее. Одновременно раскручивалось дело «Хроники текущих событий», в том же году произошел арест и капитуляция видных диссидентов П. Якира и В. Красина. Эти и многие другие события в итоге привели в 1973–1974 годах к кризису правозащитного движения в СССР. Очевидно, что в их координации не обошлось без единого руководства. Таким образом, «дело тамиздатчиков» необходимо рассматривать в общем контексте государственной борьбы с инакомыслящими.
На фоне событий 1972 года, которые происходили синхронно, еще более реальным представляется существование некоего до сих пор не рассекреченного решения ЦК от конца 1971 года[1487] по этому вопросу. (Соответственно и на вопрос, был ли Окуджава диссидентом, поставленный Н. А. Богомоловым[1488], невозможно отвечать без учета этих обстоятельств.)
Отчасти поэтому нам трудно согласиться с некоторыми частными выводами Д. Быкова: что писательский партком «действовал с опережением»; что исключение произошло «на ровном месте», поскольку Окуджава «не сделал ничего нового, не опубликовал и не спел никакой крамолы, не встретился с иностранным корреспондентом, не подписал письма»; что в итоге он «получил выговор <…> за статью Натальи Тарасовой 1964 года». Нельзя согласиться и с заключением, что с 1973 года жизнь Окуджавы «входит в колею» и отныне занята окончанием новой книги, выходом ее из печати, выступлениями и поездками «по стране и за границу». За непослушание писатель расплачивался еще несколько лет (с. 313–314). Любой художник в СССР обязан был подчиняться определенным неафишируемым идеологическим законам, а Окуджава за границы отведенных ему рамок пытался выйти. В конце концов, и с таким явлением, как авторская песня, государство постоянно было в конфронтации не потому, что все барды были открытыми «антисоветчиками» вроде Галича, а лишь по той причине, что все они существовали вне государственной политической цензуры. И ни рефлексии Андропова, которые пытается реконструировать Быков, ни националистические взгляды Ягодкина, на наш взгляд, к делу отношения не имеют. Даже эти деятели были в данном случае «винтиками» системы и выполняли свои прямые обязанности.
Возвращаясь к хронике событий 1972 года, скажем, что на ниве борьбы с «тамиздатчиками» он не принес больше ничего, кроме письма А. и Б. Стругацких в номере «Литгазеты» от