13 декабря. Письмо это (по признанию младшего соавтора) было написано ими без нажима со стороны руководства. Они настолько легко отнеслись к этому событию своей биографии, что даже всерьез обсуждали «здравую идею»: «Нам следовало бы возбудить против „Посева“ судебное дело о нанесении ущерба и соответствующем возмещении убытков. Выигранные деньги передать в Фонд Мира»[1489]. Официальные преследования нелояльных писателей продолжились только на следующий год, когда улеглась международная шумиха вокруг смерти в заключении поэта-диссидента Юрия Галанскова (с. 311–312).
Если «дело» Анатолия Гладилина в конце 1972 года закончилось «малой кровью» одновременно с окуджавским, то исключение из Союза писателей Владимира Максимова было лишь оттянуто до 1973-го, а Лидии Чуковской – и вовсе до начала следующего. Наум Коржавин, на судьбе товарищей осознавший отсутствие перспектив, был исключен автоматически – сразу после подачи заявления на выезд из страны – также в 1973‐м. Не упомянутый в этом ряду Солженицын, который с 1969 года проходил уже не по писательскому разряду, в начале 1974‐го был выслан из страны принудительно.
Роль Чаковского в сохранении партией и государством лица перед международной общественностью неоценима. Кстати, А. Гладилину, когда он в ноябре принес свое и окуджавское письма в «Литгазету», разговор в кабинете главного редактора запомнился как раз чрезвычайной любезностью и уважительностью последнего к обоим писателям[1490]. Благодаря договоренностям главреда с Окуджавой «подковерная возня» вновь вернулась в официальное русло. Реноме партии (читай: страны) было спасено – и перед лицом своих подданных, и перед Западом.
Следует однозначный вывод: окончательное исключение Окуджавы в политических обстоятельствах тех лет, скорее всего, все равно бы состоялось, но тоже было бы оттянуто на полгода-год. И его опала могла продлиться не три-четыре года, а несравнимо дольше. Для примера: исключенная из СП Л. К. Чуковская оставалась вне литературного процесса до падения советской власти. Л. Копелев прервал такую же ситуацию сам, выехав с женой в 1980‐м в ФРГ, где вскоре узнал о лишении их обоих советского гражданства. Других возможностей советская власть не предусматривала.
Осталось объяснить разницу в подходах писателей к письмам, осуждающим издательство «Посев». Например, Л. Левицкий, со слов Гладкова, тихо осуждал Окуджаву за письмо. А Марк Поповский, судя по его дневникам и поздним статьям[1491], и вовсе изменил свое трепетное отношение к поэту на диаметрально противоположное. По-доброму относящийся к Окуджаве К. Симонов, как мы уже знаем, просто искренне не понимал его упорства. Впрочем, легко было судить Окуджаву со стороны.
Для Стругацких, как и для Шаламова (подробности о его письме см.: с. 290, 306, 309–310), «Посев» был лишь некой абстрактной «шарашкиной конторой», которая ко всему прочему действительно напечатала их роман, еще не изданный в России, «без ведома и согласия авторов». Гладилин в связи со своим письмом упоминает только трудности при его формулировании.
Иной взгляд на проблему был у Окуджавы. Он имел с этим издательством прямые контакты, которые до поры не афишировал. Об этом свидетельствуют некоторые мемуаристы[1492]. То есть для него за маркой издательства стояли живые люди, встречи, разговоры и договоренности с ними.
Итак, какие-то писатели подчинились требованию властей беспрекословно, сдав тем самым экзамен на лояльность. «Неподдающихся» исключили из писательского сообщества. Кто-то из исключенных оставался на родине отлученным от печатных страниц. Большинство других были выдавлены из страны: никто из фигурантов этой эпопеи не уезжал за границу добровольно и с радостью. Кто выиграл в этой схватке? Однозначно – советская власть, которая требовала от художника (и добивалась!) подчинения ее правилам. Таким образом новые желающие печататься за рубежом и жить согласно своим личным установкам ставились перед соответствующим – ограниченным – выбором.
Окуджава остался где-то посередине. Он, конечно, переживал, что в итоге подписал злополучное письмо. Но назвать его положение в этой игре проигрышным, на наш взгляд, тоже было бы неверным. Д. Быков, например, говоря об этом исходе, употребляет слово «паритет». По большому счету следует согласиться и с его выводом: «В ноябре 1972 года Окуджава выгородил себе право жить при них, но не с ними. Это максимум того, что можно было выжать из ситуации». Конечно, и позднее были наскоки, обвинения, но все они не шли ни в какое сравнение с тем острым полугодичным противостоянием.
Остается констатировать, что условное это право досталось поэту немалой ценой. И он за ценой не постоял.
Анатолий Кулагин (Коломна)ВИЗБОР И ПОЭЗИЯ НИКОЛАЯ ТИХОНОВА
Выявляя в своей книге «Бардовская песня глазами литературоведа» поэтический генезис Высоцкого, Н. А. Богомолов возводит его «к клану умеренных экспериментаторов, создателей поэзии одновременно и романтической, и очень жесткой по лексическому составу, по сниженно-безудержной экспрессии, по стремлению к расширению интонационной базы стиха»[1493]. К этому «клану» исследователь относит Сельвинского, Антокольского, Багрицкого, Кирсанова, ранних Луговского и Тихонова… Поддерживая этот перспективный ракурс, назовем имя другого барда поколения Высоцкого – барда, о котором нам точно известно, что Николай Тихонов был одним из его любимых (наряду с Леонидом Мартыновым и Александром Межировым) авторов. Это – Юрий Визбор.
Армейская переписка начинающего поэта с его будущей женой Адой Якушевой, относящаяся к 1955–1957 годам, содержит несколько доказательств тому. «Тихонов взял у гор суровую мужественность стиха, а не колхозно-чайную слащавость», – пишет он, демонстрируя неожиданную для выросшего в сталинской стране молодого человека трезвость относительно псевдооптимизма официального советского искусства. В другой раз он приводит в письме четверостишие из тихоновского стихотворения «Уедешь ты к оливковым…» Наконец, иронически замечает о себе: «Лучшее, что из меня получится, – лысоватый журналист, в юности любивший Тихонова…»[1494] Однокашник Визбора по МГПИ поэт Юрий Ряшенцев вспоминает, что Визбор любил книги Тихонова «Орда» и «Брага» – и из его свидетельства явствует даже, что эти книги сыграли важную роль в становлении личности будущего барда: «Он легко краснел, и помню случаи, когда он пасовал перед чужим напором и наглостью, что в его глазах совершенно не вязалось с героями… его любимых тихоновских циклов. И такого себя он терпеть не собирался»[1495].
Мы не знаем, довелось ли Визбору познакомиться и пообщаться со старшим поэтом, дожившим до 1979 года и занимавшим в советской литературной номенклатуре высокие посты (наверное, для рядового журналиста это осложняло саму возможность знакомства – а может быть, и мешало упоминать имя ставшего официозным поэтом Тихонова в выступлениях на публике, подобно тому как не упоминал Окуджава в числе своих любимых поэтов сильно повлиявшего на него в молодости, но ассоциировавшегося с советской идеологией Маяковского[1496]). Отметим, однако, что в 1968 году, в пятом номере журнала «Кругозор», где Визбор работал до 1970 года (и с которым продолжал сотрудничать и после перехода на телевидение)[1497], появилась звуковая страница, на которой Тихонов читал свои стихи. Возможно, эта публикация состоялась не без инициативы Визбора.
Приведенные выше цитаты дают нам основания предполагать, что поэзия Тихонова должна была повлиять не только на личность Визбора, но и на его творчество. Попытаемся выявить это, опираясь на те стихотворения Тихонова, которые наверняка были известны Визбору по неоднократным перепечаткам в книгах 1940–1950‐х годов (время отроческого и юношеского увлечения Визбора творчеством старшего мастера); установить же, какими именно изданиями располагал юный читатель, теперь затруднительно. Запомнившиеся в юном возрасте, они жили в творческом сознании и взрослого Визбора, отзываясь в его поэзии. В их числе – и стихотворения из упоминаемых Ряшенцевым книг начала двадцатых годов «Орда» и «Брага», когда-то прославивших молодого поэта.
Прежде всего скажем о том, что поэзия Тихонова была близка Визбору своим романтическим духом и диапазоном тем. Сам Визбор и его творчество были связаны, например, с морем – о море и моряках писал в свое время и Тихонов (цикл «Море», стихотворения «Тень друга», «Собрание друзей»). Старший поэт предвосхитил младшего и в обращении к теме Севера (стихотворения Тихонова «Северная идиллия», «Человек с Севера», его же цикл «Север», включающий в себя и стихи о Карелии, Визбору знакомой биографически и интересной поэтически). Должны были привлекать Визбора и прибалтийские мотивы у воевавшего в тех краях в Первую мировую войну Тихонова («Рига», «Всадники», «У меня была шашка, красавица станом…»): ведь и сам Юрий Иосифович был сыном выходца из Прибалтики. Встречал он у Тихонова и мотивы водной прогулки («Равновесие», «За городом»), звучащие не раз в его собственной лирике. Высказывание Визбора о стихах Тихонова на тему гор мы уже приводили. В самом деле, Тихонов, открывший эту тему для советской поэзии, активно ее разрабатывал (большие циклы «Стихи о Кахетии», «Горы», «Грузинские дороги», некоторые из которых издавались как отдельные книги).
В тематическом репертуаре Визбора влияние тихоновской поэзии ощущается более всего тогда, когда он (Визбор) пишет о войне или о горах. Начнем с военной (и заодно – военно-морской и авиационной) тематики. Некоторые песни Визбора возникли, как нам кажется, под влиянием стихов Тихонова на уровне не только разовых реминисценций (хотя есть и такие, и мы о них еще скажем), но порой и на уровне лирического сюжета. Одна из таких песен – «Цена жизни» (1973), в основе которой лежат реальные обстоятельства освобождения белорусского города Полоцка во время Великой Отечественной войны