[1511]. Однако сегодня мы можем назвать еще один возможный источник – стихотворение Тихонова «Сквозь ночь, и дождь…», написанное в 1940 году, в начале Второй мировой войны. Эти стихи – сбывшееся лирическое предсказание большой грядущей катастрофы:
Сквозь ночь, и дождь, и ветер, щеки режущий,
Урок суровый на ходу уча,
Уходит лондонец в свое бомбоубежище,
Плед по асфальту мокрый волоча.
В его кармане – холодок ключа
От комнат, ставших мусором колючим.
…Мы свой урок еще на партах учим,
Но снится нам экзамен по ночам! (294).
Тихонов нашел этот парадоксальный образ: уже ненужный ключ, ключ от несуществующего жилья. Конечно, и у Бродского, и у Визбора – у каждого по-своему – он звучит иначе, чем у Тихонова. У Бродского это знак метафизической затерянности человека в мироздании; у Визбора – памяти о доме, куда нужно вернуться. Бродский был, безусловно, интересен Визбору (мы писали об этом[1512]), но влияние Тихонова было все же бόльшим, тем более что оно пришлось на ранние годы будущего барда, когда стихи впитываются и запоминаются лучше. Кстати, стихотворение Тихонова «Сквозь ночь, и дождь…» входит в его цикл «Осенние прогулки». Не само ли это название подсказало Визбору название его песни «Апрельская прогулка» (1978)?
Влияние тихоновской поэзии ощущается, наконец, в некоторых ранних шутливых произведениях Визбора. Есть у Тихонова стихотворение «Саранча», где рассказ о борьбе с вредными насекомыми завершается упоминанием о журналистах:
И только селькоры подняли звон,
Шумели и пели про это;
Положен на музыку был фельетон
За неименьем газеты (146).
Эти строки должны были обратить на себя внимание начинающего журналиста и поэта, уже в начале своего поприща сочинявшего шутливые песни о журналистской профессии: «Веселый репортер» (1958), «Целинная» (1962). Во второй из них, кстати, как и у Тихонова, местом действия оказывается степь. Ну а «положенный на музыку фельетон» в стихотворении Тихонова вообще предвосхищает жанр песни-репортажа, основоположником которого Визбор вскоре станет (см. прим. 3 на с. 733).
Как раз в жанре фельетона написана Тихоновым «Общедоступная история стихотворцев», которая сродни некоторым произведениям Маяковского на тему поэта и поэзии, а некоторые из них даже опережает хронологически. Автор высмеивает «лакировщиков» жизни:
Красного лака пускают тут
Застыть на словесной массе.
Блестит лакированный пресный пруд,
И вот тебе – новый классик.
<…>
Товарищи! Вывод отсюда какой?
Ведь надо по чести взвесить —
Не стоит делать приемный покой
Из самой веселой профессии…» (164).
Публицистический пафос, ритмика, интонация «Общедоступной истории…» – как и публицистический пафос, ритмика, интонация Маяковского – ощущается в полемическом студенческом стихотворении Визбора, адресованном другому будущему классику авторской песни – Юлию Киму:
Старо, дорогой. И тема стара.
Никакие мы не певцы.
Хочу, чтоб поэт выдавал на-гора
Гигантской работы слова-образцы (1, 469) и т. п.
Кстати, оба поэта-предшественника в этом же стихотворении Визбора упомянуты:
Был Маяковский. Так. Хорошо.
Асеев – тоже неплохо.
Тихонов. Уткин. Межиров пришел.
Стоп, стоп! Тут другая эпоха (1, 468).
И раз мы говорим о шутливых стихах, то отметим еще одну перекличку. Правда, возможный источник – стихотворение Тихонова «Мы наверху. Холмы желтей, грубей…» из цикла «На Верденских холмах» – вполне серьезен:
Нет, не хотел бы надпись я прочесть,
Чтобы в строках, украшенных аляпо,
Звучало бы: «Почтите мертвой честь —
Здесь Франция стояла! Скиньте шляпу!» (235).
Эти стихи 1935 года содержат историческое воспоминание о Первой мировой войне и предчувствие войны новой. Но Визбору последняя строчка, кажется, вспомнилась в момент сочинения шутливых или полушутливых строк песни «Абакан – Тайшет» (1962), написанной от лица строителей горной трассы:
И дорога, словно сам ты,
Рубит мощь любой стены.
Ну-ка шляпы, экскурсанты,
Скидывайте[1513] с лысины (1, 96).
Призыв именно «скидывать» шляпы, а не снимать их (так было бы привычнее, «литературнее»), выдает, на наш взгляд, творческое воспоминание о тихоновской строке.
Реминисценций из произведений Тихонова набирается у Визбора, как видим, немало; они появляются в песнях барда разных лет. Вероятно, мы учли еще не все такие реминисценции, и дальнейший поиск может сулить новые находки. Да и те, что нами отмечены, заслуживают более глубокого рассмотрения, чем мы могли предложить в статье, объем которой ограничен и позволяет по большей части лишь констатировать заимствования, а не анализировать их. Произведения Тихонова 1940‐х и позднейших годов младшего поэта, судя по всему, не привлекают, и немудрено: в эту пору стихи автора «Орды» и «Браги», за редкими исключениями, уже не столь оригинальны и экспрессивны. Но и сделанного им в 1910–1930‐е хватило для того, чтобы и войти в историю русской поэзии, и стать одним из литературных учителей Юрия Визбора.
Олег Лекманов (Москва)«ОН ДАЖЕ УЛЫБНУЛСЯ ОТ НАСЛАЖДЕНИЯ»ЕЩЕ ОБ ОДНОЙ ЗАГАДКЕ РАССКАЗА Ю. КАЗАКОВА «ВОН БЕЖИТ СОБАКА!»
Замечательный рассказ Юрия Павловича Казакова «Вон бежит собака» (1961) я многократно разбирал со студентами, когда преподавал под началом Николая Алексеевича Богомолова на факультете журналистики МГУ. Моя предыдущая заметка об этом рассказе представляет собой попытку разгадать тайну его названия[1514]. Теперь мне бы хотелось попробовать объяснить, какую роль в рассказе играет едва ли не самый загадочный его персонаж – шофер междугороднего ночного автобуса.
Напомню, что он не только не принимает никакого участия в сложно выстроенном, полном умолчаний диалоге между главным героем рассказа Крымовым и его случайной соседкой по автобусу, но и вообще не произносит ни слова. Тем не менее, Казаков тратит на словесный портрет шофера целый абзац:
Не спал в автобусе и еще один человек – шофер. Он был чудовищно толст, волосат, весь расстегнут – сквозь одежду мощно, яростно выпирало его тело, – и только головка была мала, гладко причесана на прямой пробор и глянцевита, так что даже поблескивала в темноте. Могучие шерстистые руки его, обнаженные по локоть, спокойно лежали на баранке, да и весь он был спокоен, точно Будда, как будто знал нечто возвышающее его над всеми пассажирами, над дорогой и над пространством. Он был силуэтно темен сзади и бледно озарен спереди светом приборов и отсветами с дороги (58)[1515].
Этот портрет напрашивается на сопоставление со словесным изображением ночного прокладывателя курса еще одного транспортного средства – «командира» гигантского парохода «Атлантида» из знаменитого рассказа любимого казаковского писателя Ивана Бунина «Господин из Сан-Франциско»:
По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев[1516].
Оба повелителя транспортных средств «чудовищно» толсты (Казаков прямо повторяет эту характеристику вслед за Буниным). Оба сопоставляются с нехристианским божеством («огромный идол» у Бунина; «Будда» у Казакова). Оба изображаются как высшая, всезнающая (сравните в рассказе «Господин из Сан-Франциско» далее: «…только один командир знал…»[1517]) инстанция, заботящаяся о покое и комфорте развлекающихся (как у Бунина) или спокойно спящих (как у Казакова) пассажиров.
Однако образ шофера из рассказа «Вон бежит собака!» совершенно лишен тех инфернальных, демонических черт, которые составляют самую суть образа командира из рассказа Бунина. Его роль у Казакова (двигаться вперед, несмотря ни на какие события, происходящие в салоне автобуса или за его пределами), скорее, напоминает роль водителя троллейбуса из стихотворения-песни Булата Окуджавы, написанного за два года до рассказа «Вон бежит собака!»:
Шел троллейбус по улице —
женщина шла впереди.
И все мужчины в троллейбусе
молча смотрели ей вслед.
Троллейбус промчался мимо —
женщину он обогнал.
Но все мужчины в троллейбусе
глаз не сводили с нее.
И только водитель троллейбуса
головой не вертел:
ведь должен хотя бы кто-нибудь
все время смотреть вперед[1518].
Если же увидеть в рассказе «Вон бежит собака!» метатекст, то образ шофера легко будет соотнести с фигурой автора, двигающего вперед повествование и в нужной ему точке высаживающего героя из автобуса на дорогу. По-видимому, на возможность такой трактовки указывает идеальному читателю сам Казаков, который превращает своего шофера в поклонника джаза: