т, что оно «не слишком удачно» и в смысловом отношении однопланово. И это лишь усиливает доверие к исследователю, ведущему разговор по гамбургскому счету.
Главным в наследии Окуджавы Н. Богомолов считает песни (или даже «песенки», следуя терминологии самого поэта). А что же остальное? «Как прозаик и как воспринимаемый без гитары и открыто выраженного напева поэт Окуджава представляется мне одним из длинного ряда соревнователей, и далеко не всегда оказывается в их первых рядах». Сказано сурово – и по отношению к пылким поклонникам «Булата», да и по отношению к нему самому. Окуджава последовательно релятивизовал различие между своими песнями и непесенными стихотворениями, перемешивал их в прижизненных изданиях, в результате чего по изданию «Новой библиотеки поэта» свежий читатель просто не может узнать, где песни, а где просто стихи, в комментариях это не оговаривается. Опыт Н. Богомолова как аналитика и текстолога убеждает в том, что стих и песни стоит публиковать раздельно – как это было сделано в первом и втором томах собрания 1984 года.
Песен («песенок») Окуджавы вполне достаточно, чтобы очертить его реальный вклад в золотой фонд русской поэзии (тут Н. Богомолов даже решительно называет автора «гением»). А непесенные стихотворения довольно риторичны, порой однозначны, что не мешает им быть по-своему интересными, трогательными и ценными для прояснения смысла песенной части наследия поэта. Не за горами столетие со дня рождения Окуджавы: всего три года осталось. И его издателям стоит подумать о том, как лучше подать это наследие читателям двадцать первого века. Может быть, все-таки стоит открывать его образцовые компактные издания ранней песней «Неистов и упрям» (ее точной датировке Н. Богомолов уделяет немало места), а потом продолжать шедеврами, хлынувшими после десятилетней песенной паузы начиная с 1956–1957 годов? А непесенные стихотворения давать второй частью, после завершающей череду лучших вещей «Песенки» 1988 года («Совесть, благородство и достоинство…»)?
Но пока перейдем к Высоцкому. Теперь, когда литература о нем исчисляется трехзначными цифрами, особенно важно вспомнить, так сказать, эстетических первооткрывателей. Н. Богомолов в числе первых заговорил о Высоцком как о художественном, литературном явлении. «Мир Высоцкого» – такая формула появилась у него еще в 1980‐е годы (потом она станет заглавием научного альманаха, выходившего в Музее Высоцкого под редакцией А. Е. Крылова). Н. Богомолов подошел к песням Высоцкого с тыняновских позиций, оценив главное – «новизну интонации». Отсюда – и эстетическая реабилитация блатной песни как фольклорного источника новаторской поэзии. Немало здесь и интересных наблюдений об интертекстуальности некоторых песен и стихотворений Высоцкого (так, в тексте «Слева бесы, справа бесы…», помимо очевидного пушкинского, обнаруживается и блоковский подтекст, и подспудный диалог с Галичем).
Если в случае с Высоцким переклички с классикой не всегда очевидны, а порой гипотетичны, то у Галича с его чрезвычайной культурной оснащенностью и склонностью к «поэтологическим» сюжетам историку литературы есть где развернуться. Стоит особо упомянуть статью «„Красавица моя, вся стать…“ Александр Галич и Борис Пастернак». Галичу не очень везет с комментированными изданиями, и Н. Богомолов работает с прицелом на будущий идеальный комментарий, предлагая два детальных разбора песен: «Как сделана „Товарищ Парамонова“» (чуткому читателю заметно, что название построено по эйхенбаумовской модели) и «Александр Галич. „Номера“». Пересказу они не поддаются, а внимательному и заинтересованному чтению – вполне.
А «под занавес» в книге появляется и Юрий Визбор – и опять-таки под углом зрения текстовых связей и культурного контекста.
Полемичность книги, на мой взгляд, весьма повышает ее «питательность». Тот факт, что бардовская поэзия располагает к спорам, – свидетельство ее неиссякающей актуальности. И вопросы, возникающие по поводу трактовки конкретных стихов и песен Окуджавы, Высоцкого, Галича, имеют нередко общеэстетическое значение. Я очень рекомендую ознакомиться с книгой и филологам, и, как теперь говорят, практикующим поэтам (в последнее время эти два амплуа все чаще сочетаются в одном литературном лице). Духовно-творческий опыт бардовской песни не может не быть полезен «актуальной поэзии» в поисках собеседника, в обретении реальной коммуникации. А это сегодня главная проблема нашей художественной словесности.
Елена Скарлыгина (Москва)АНДРЕЙ СИНЯВСКИЙ И ВЛАДИМИР МАКСИМОВК ИСТОРИИ ПОЛЕМИКИ
Если в 1990‐е годы «третья волна» эмиграции воспринималась в постсоветской России как совсем недавнее прошлое, которое еще трудно осмыслить в историческом ключе, то теперь минуло сорок лет со времени эмиграции И. Бродского, А. Синявского, А. Галича, В. Максимова, Ю. Мамлеева, В. Аксенова, В. Некрасова, Ф. Горенштейна, Г. Владимова, Н. Горбаневской и многих, многих других. Из тех, кто здесь назван, в живых нет уже никого. Наступает время не только осмысления, но и подведения итогов, пусть предварительных: что оставила после себя «третья волна» эмиграции, что привнесла она в русскую культуру? Чем был обусловлен раскол в среде литераторов-эмигрантов, покинувших советскую Россию в середине 1970‐х – начале 1980‐х годов?
Нам уже не раз доводилось высказываться на эту тему, в том числе и в журнале «Вопросы литературы»[1519]. Из статей последнего времени хотелось бы отметить обстоятельную и глубокую работу Ольги Матич «Литература Третьей волны: границы, идеология, язык», опубликованную в НЛО № 127 (3/2014). Статья посвящена «памяти Андрея Синявского» и написана с большой любовью к этому автору. Последняя подглавка («Диаспора: другие тела и скандал») начинается с фразы «Снова взглянем на Синявского как на путеводную звезду»: речь идет и об авторской игре, и об остранении советской жизни в текстах писателя, и о его стилистическом новаторстве. О. Матич подчеркивает, что роль и значение творчества Синявского все еще недооценены, и считает именно эту фигуру центральной для третьей русской эмиграции.
«Когда я писала эту статью, – подчеркивает автор, – я смогла полностью оценить вклад Синявского в постсталинскую русскую литературу и культуру, породивший такое множество литературных и культурных практик как в отечестве, так и за границей, как в его время, так и в будущем. Тут я не стану выяснять, почему его значение кажется недооцененным, но вопрос этот существует»[1520]. Без всякого преувеличения можно сказать, что О. Матич считает Синявского самым ярким писателем «третьей волны» русской эмиграции, внесшим огромный эстетический вклад в развитие русской литературы второй половины ХХ века.
Нам, в свою очередь, с трудом верится, что уже ушедшие в мир иной Василий Аксенов, Фридрих Горенштейн, Юрий Мамлеев, Сергей Довлатов, Георгий Владимов, Владимир Войнович, Эдуард Лимонов – или ныне живущие Саша Соколов, Сергей Юрьенен – согласились бы с таким выводом. Но и не признавать новаторство Синявского в области формы, его яркую фантазию и внутреннюю свободу, свежесть и парадоксальность его суждений тоже было бы странным.
Однако в обстоятельной работе О. Матич есть не только размышления о литературе «третьей волны» эмиграции, но и попытка объяснить, почему в этой среде произошел очень серьезный раскол, почему враждовали Максимов и Синявский, почему журналы «Континент» и «Синтаксис» представляли собой два противоборствующих лагеря. И в этих рассуждениях автора статьи нам видятся серьезные упрощения, готовность следовать той схеме, которую выстроили сами супруги Синявские в многочисленных интервью: как в эмиграции, так и в постсоветской, российской печати.
Например, О. Матич утверждает:
Хотя главными принципами «Континента» были провозглашены безусловный религиозный идеализм, антитоталитаризм, демократизм и беспартийность, различия в политических и эстетических убеждениях, существовавшие между его первой редколлегией и между его авторами, – не говоря уже о самолюбиях и стилях, – быстро разрушили единство. Главная разделительная черта прошла между консервативной фракцией Солженицына–Максимова и демократической – Синявского. Если обобщать, то для первой творчество отождествлялось с абсолютным этическим императивом, что часто приводило к дидактическому морализаторству; вторая настаивала на первичности эстетической задачи и выступала за политический либерализм. Увидев в деятельности «Континента» перерождение советской редакторской манеры, Синявский и Марья Розанова в 1978 году основали «Синтаксис», провозгласив эстетический и политический плюрализм; название журнала, в противовес «Континенту», предполагало ограниченную установку: на язык, стиль[1521].
История конфликта между «Континентом» и «Синтаксисом» была предметом нашей подробной статьи (на которую О. Матич дает сноску на с. 326)[1522]. Действительно, Синявский, М. Розанова-Синявская и И. Голомшток участвовали в создании первых номеров «Континента», но затем вышли из состава редакции. Однако говорить о «перерождении советской редакторской манеры» в деятельности «Континента» по меньшей мере странно: вместе с Максимовым журнал много лет выпускали Наталья Горбаневская и Василий Бетаки, в редколлегию издания входили Иосиф Бродский и Наум Коржавин, Эжен Ионеско и Милош Кундера, Александр Шмеман и Эрнст Неизвестный. «Континент» был ведущим журналом «третьей волны» русской эмиграции, издавался ежеквартально, имел огромный авторитет и широкий круг читателей.
Представители «третьей волны» эмиграции издавали еще целый ряд интересных и хорошо известных журналов – «Время и мы» В. Перельмана, «Стрелец» А. Глезера, «Эхо» В. Марамзина и А. Хвостенко, «22» Р. Нудельмана и А. Воронеля. Все это были издания демократической направленности, их редакторы не усматривали в деятельности Максимова проявлений «советской редакторской манеры» и охотно сотрудничали с ним. Нам представляется важным вернуться к причинам конфликта между «Континентом» и «Синтаксисом», опираясь в том числе и на переписку Максимова с Солженицыным.