10. Михаил Кузмин
Краткая информация: Четыре стихотворения (Из «Вожатого» («Пришел издалека жених и друг»); Из «Курантов любви» («Элегия поэта»); Из «Александрийских песен» («Не знаю, как это случилось»); Из «Разных стихотворений» («О, быть покинутым – какое счастье!»)); «Два пастуха и нимфа в хижине», пастораль
11. Сергей Маковский
Краткая информация: Два стихотворения («Тень»; «Эхо»)
IV. Эпилог
V. Регистр начальных строк
VI. Оглавление
Те, кто стремится изучать современные языки и литературу, безусловно, не сочтут за нескромность, если здесь мы в нескольких словах опишем место новейшей русской лирики в настоящее время, а также ее традицию и краткую историю ее становления. Однако тем, кто предпочитает живое наслаждение поэзией всегда неполному комментарию филологов и критиков, мы рекомендуем перелистнуть следующие страницы, потому что представленные в книге образцы современного русского искусства стихосложения, на наш взгляд, понятны и без объяснений – или по крайней мере должны быть понятны.
Все историки поэзии говорят, что Александр Пушкин положил начало русской поэтической традиции. И это действительно так, но не менее истинно и то, что, если мы будем рассматривать литературу не только как область изящной словесности, то мы, без сомнения, должны начинать с элегантного, остроумного и сентиментального Карамзина – друга несчастного и трогательного поэта Якоба Рейнхольда Михаэля Ленца.
Достаточно, если здесь мы в двух словах отметим, что Карамзин был для России проводником западноевропейской культуры. Он в полной мере был для России тем, чем были Аддисон и «Spectator» для Англии. Путешествия Карамзина по Европе, его основательное и сердечное образование, его дружба с некоторыми из лучших людей того времени (в том числе с Виландом и Лафатером) делали его в самом широком смысле воспитателем его народа. Народа, который в своем писательском искусстве и придворных вкусах отдавал предпочтение французской барочной классике и променял бы всего Шекспира на пастораль. Карамзин дал своему народу в учителя англичан и немцев, и, думаем, мы не ошибемся, сказав, что к началу XIX века французы в России были вытеснены – главным образом англичанами, но также и немцами.
Увлечение легко становится модой, поэтому неудивительно, что вскоре после того, как появился гений непревзойденного художника Байрона, он свел с ума всю русскую молодежь, гораздо больше, чем это удалось Шекспиру в Германии. Это тем более понятно, что у русских тогда еще не было «оригинального гения», если не считать таковым тонкого и умного переводчика Жуковского или совсем уж дряхлого, но некогда прекрасного орла Державина. Все остальное сделал пробудившийся и разожженный патриотизм 1812 и 13 годов.
Если мы теперь обратимся к Пушкину, то увидим, что и он вскоре вырастет из французских влияний (Парни) и будет жадно вбирать открытые им новые области, которые покажутся ему близкими по духу. Конечно, сюжет и антураж его первой большой работы – восхитительной героической поэмы «Руслан и Людмила» – взят из древнерусского фольклора, однако крестными отцами этих стихов стали Поуп, Ариост и Виланд. Немного романтическая резвость в материале и построении поэмы не имеет ничего общего с галльской размеренностью. Легкое и грациозное звучание стиха тем более заслуживает восхищения, что (если углубиться в историю) до этих стихов в русской письменности не было практически ничего похожего – возможно, только за исключением выдающегося поэта Богдановича, которому Пушкин был многим обязан. Таким образом, едва достигший 20-летия стихотворец постулировал для России новый вид поэзии.
Вскоре после этого он оказался во власти Байрона («Цыганы», «Кавказский пленник»), повторяя его мелодию многократно и, видимо, претворяя ее в национальную («Полтава»), – и чей свет в конце концов был так сильно преломлен могущественной русской призмой, что было бы более чем самонадеянностью утверждать, будто «Евгений Онегин» – подражание байронической музе.
Кажется понятным, что после того как великий Пушкин преодолел влияние Байрона, его покорила магия Шекспира. Невозможно предсказать, на какую высоту завел бы его этот путь, если бы преждевременная и трагическая смерть не помешала ему создать еще более совершенного последователя небезупречного «Бориса Годунова». Его увлеченность русской историей наряду с его местом придворного историографа побудили его заняться событиями эпохи казачьего восстания под предводительством Пугачева. Он довел работу до конца, но из этого вышло немного, особенно в сравнении с великолепной и захватывающей «Историей государства Российского» Карамзина. Чтобы быть хорошим историком, Пушкину не хватало буквально всего, однако его усилия оказались плодотворными, потому что они дали ему тему для великолепной повести из того времени – его пленительной «Капитанской дочки», которая до сих пор пользуется репутацией первой исторической новеллы и широко изучается в школах.
Как новеллист Пушкин, кажется, занимает столь же высокий ранг. Его «Дубровский» – для некоторых, быть может, немного слишком романтичный и вальтер-скоттовский, его «Пиковая дама» – равноценный ответ Гофману и По, его «Арап Петра Великого» – неоконченный, но и как фрагмент – наилучшее решение, – ничуть не уступают иностранным новеллистам того времени, не важно, назовем ли мы Мериме или Тика. Но прежде всего именно лирические произведения Пушкина стали на протяжении столетия образцом и примером, манифестируя стиль, который в своей реальности и задаваемой им мелодии отклонился и от патетической риторики, и от пустого сентиментализма прошедших эпох. При ретроспективном и критическом взгляде, недавно ставшем возможным благодаря двум основательным изданиям (Академии и Ефрона), лирическое творчество Пушкина во всей своей случайности оказывается настолько единым, что даже созданное по случаю близко к продуманной целесообразности. И даже немного более того – нам не следует бояться употреблять одно, к сожалению, избитое слово – «гармоничный». Необычайная гармония в стихах этого столь часто несчастливого и легкомысленного поэта удивительна, если сопоставить эту гармонию с его жизнью. И в то же время она неудивительна – в зависимости от того, насколько глубоко, как нам кажется, мы можем посмотреть в душу поэта. Если мы добавим к этому, что он грациозен как Бокаччо, мечтателен как Петрарка, железен, как Данте, то мы ничего не скажем, или, если хотите, лишь само собой разумеющееся. Остается только сожалеть, что почти все до сих пор переведенное из него на немецкий язык не отдает должного оригиналу. Будем надеяться, что немецкое будущее исполнит то, что прошлое и настоящее обещали и исполнили в отношении других великих поэтов. Достаточно, если здесь мы в самых узких рамках в нескольких словах очертим важнейший для нас круг его творчества. Он призывает художника отречься от ничтожных законов собственного понимания, полностью отказаться от проповеди какого-либо учения, очиститься и познать себя в одиночестве пустыни и тогда вместить в себя целый мир, истолковать его и превознести. Призвание художника заключается не в том, чтобы воодушевлять, просвещать или согревать толпу, а в том, чтобы жечь ее пылающими углями, данными сердцу поэта Богом, дабы делать ее сильнее.
Конечно, программа в некотором смысле противоречивая, однако в целом внушающая уважение, настолько глубокое, насколько это возможно, потому что это работа одиночки, за которым не стояла традиция, работа, созданная из собственной крови и пережитого, а не из инстинкта его в сущности симпатичной, легко возбудимой, но ленивой расы.
Часто можно услышать упреки в эротизме и неясности политической позиции Пушкина. На это мы могли бы ответить, что Пушкин только из вежливости к своему времени и среде порой писал эротические стихи, а его политическая позиция, разумеется, была позицией невидимой международной ложи, к которой принадлежат все живущие ради красоты и чьи законы еще никогда не были написаны. Как нам представляется, это аристократический патриотизм, консервативный в своей основе, но всегда терпимый, за исключением случайных встреч с самодовольным безобразием.
Вокруг Пушкина выросло целое сообщество поэтов, по большей части с ним дружных, во всяком случае, от него зависящих. Большинство этих поэтов названы в каждой истории литературы (Языков, Вяземский, барон Дельвиг, который писал превосходные сонеты, и другие), здесь мы не будем говорить о них, потому что для новой русской поэзии они были не особенно важны. Возможно, исключением является прекрасный певец Веневитинов, который умер почти таким же молодым, как и наш Новалис, и, как и он, был очень умен и очень романтичен, со склонностью к метафизике (к Шеллингу), которая объединила его с великим и строгим художником Баратынским. Этот прекрасный друг Пушкина, зрелый, спокойный, возвышенный прерафаэлит, чудесный романтик в духе Брентано, был тем, кто впервые смог сконструировать известное противоречие между душой и телом.
Это спокойное и прекрасное божественное небо заслонил собой потенциально величайший (хотя не самый совершенный), но хаотичный русский поэт – молодой Лермонтов, сумасбродный мальчик с душой прекрасного ангела. Кажется, его стихи родились из самой темной страсти и чистейшего стремления к небу – совершенные и сумбурные, в основном давшиеся без труда, недоработанные. Из беспомощного рифмованного заикания вырывается трогательная и великая мелодия. В десятилетнем возрасте он написал в своем дневнике: «Говорят, что ранняя страсть означает душу, которая будет любить священные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки». В то время он думал, что переживает свою первую любовь, и оба эти факта примечательны. Но, как говорит Беттина фон Арним: «Бесконечное в конечном, музыка – гений в каждом искусстве». И она, конечно, была права, хотя как прелестная женщина она немного преувеличивала. Здесь, как нам кажется, первоочередное значение Лермонтова – в музыкальном элементе его поэзии, в этом грозном противостоянии его жизни: скованная неподвижность в пронзительной боли – и безмерное стремление в синеву, к зениту – а что как не это есть музыка?