Пока завершенным и мастерским нам кажется лишь состоящее из 24 частей музыкальное произведение «Куранты любви», где положено на музыку 21 стихотворение. Это аллегорическое действие из четырех частей, соответствующих четырем временам года. Его оперетта «Забава дев», поставленная этой весной в Петербурге и имевшая оглушительный успех, очень странная, очень жеманная, очень фривольная и даже, может быть, искусственная. Мы с нетерпением воображаем будущий путь этого талантливого поэта. С участием мы признаем, наряду с ошибками, его прошлые выдающиеся достижения, но с содроганием признаемся: мы предчувствуем, что круг его творчества замкнется над бездной манерности, и будем счастливы, если будущее покажет, что мы грубо ошиблись.
Сергей Маковский – тоже парнасец, но уже мастер в своем несколько узком искусстве, которое он сам мудро ограничил и тем самым добился симпатии знатоков.
Утешительный пример – в это шаткое время знать поэта, не гонящегося за венками, которых ему не достать, не хватающего все диадемы, как делают некоторые, а строго и размеренно исполняющего все от него зависящее в найденных им областях, «мечтательно ожидая, пока не помогут небеса»[633]. Маковский – сдержанный, благородный и уверенный критик современного искусства и художников, которые ему многим обязаны. Он – издатель авторитетного журнала «Аполлон». За теми, чье мастерство доказало себя во многом или только в некоторых отношениях, следуют имена младших поэтов, которым мы позже доверим дальнейшее продвижение унаследованной традиции. Прежде всего, это ученик Брюсова Николай Гумилев, очень одаренный парнасец в духе Эредиа. Ученик Иванова Волошин – очень живописный и оккультный, богатый на идеи. Добросовестный, умный и гениальный Валерьян Бородаевский, строжайшей школы. Возможно, Сергей Городецкий, который страстно стремится обновить свежей кровью русский фольклор, но в основном пишет достаточно плохие стихи. Новый Алексей Толстой. Вероятно, П. Потемкин, Черубина де Габриак и Л. Столица и, быть может, Михаил Руманов[634] – еще очень молодой, полный сладко-меланхоличных мелодий, и, конечно, новый поэт, заявивший о себе в 1911 году, – Д. Навашин, очень грациозный и искусный. Мы прошли мимо прозаиков (мимо превосходных работ Ремизова и Ауслендера), умолчали об умерших (Мирра Лохвицкая, Анненский – выдающийся талант парнасской дисциплины, Зиновьева-Аннибал – смелая и современная по духу). Обсуждать многих других более или менее, а в основном совсем бесталанных участников этого победоносного движения мы считаем неуместным. Итак, в заключение оглянемся назад, чтобы с радостью констатировать, что в водовороте бурных течений в России великое искусство начала XIX века и спустя сто лет еще не умерло, оно прекрасно, как и в первые дни, и в своих лучших последователях покоряет сердца изумленных современников, особенно в просветленной и великолепной поэзии Брюсова.
Из более чем полутысячи переведенных стихов современных русских поэтов здесь мы отобрали и объединили лучшие. При проверке предложенных переводов знатоки легко обнаружат их недостатки, которые автору хорошо известны и были устранены, где только возможно. Чтобы пойти навстречу интересам широкого круга читателей, мы дали необходимые ссылки на отдельные произведения и переводы на немецкий каждого из представленных авторов.
Андрей Шишкин (Рим – Санкт-Петербург)ВЯЧ. ИВАНОВ. ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЕВГЕНИИ ДАВЫДОВНЕ ЭРН-ВЕКИЛОВОЙ (1916)
Публикуемые два неизвестных в печати стихотворения Вяч. Иванова приложены к письмам Лидии Вячеславовны Ивановой (далее ЛВИ) к В. Ф. Эрну и Е. Д. Эрн-Векиловой, которые были переданы Ириной Эрн, дочерью философа, Д. В. Иванову в конце 1980‐х годов. Этим символическим жестом знаменовалась близкая дружба двух семей. Время и пространство, разделяющее их, преодолевалось во многом благодаря письмам, которые ЛВИ с начала 1910‐х годов адресовала сначала философу и его жене, а потом и дочери.
С осени 1912 года Иванов и Эрн в Риме дружили семьями: у Эрна – жена и трехлетняя дочь, у Иванова – жена, семнадцатилетняя дочь и младенец сын. Оживленные богословские споры проходили в присутствии ЛВИ. Через шесть десятилетий она припоминала: «„Лидия у нас стала совсем богословом“, – говорили они в шутку про меня, но поскольку я их слушала молча, я возражала: „Не богослов, а богослушатель“»[635]. Возвращалась ЛВИ в Россию вдвоем с Эрном весной 1913 года; в поезде ей было сказано: «Во всяком случае знайте, барышня, что в эти 1/2 года Вы приобрели себе на всю жизнь верных друзей. Если Вы дальше будете идти таким образом, то Вы будете очень счастливой»[636]. О римских диспутах не могла не зайти речь в первых письмах ЛВИ к Эрну лета того же 1913 года: «очень скучаю, что нельзя нигде богослушествовать» (письмо Эрну от 23 июня); «Всю надежду возлагаю на Москву, а то я совсем заснула во всех отношениях. Сильно скучаю по „богослушательству“, но его тут негде раздобыть» (ему же – от 31 июля).
В исповедальных письмах к отцу летом 1927 года ЛВИ признавалась, что самым доверенным лицом в ее жизни был Эрн: «Ни с кем до конца… кроме как с Эрном не говорила»[637]. Смерть Эрна 29 мая 1917 года знаменовала для нее начало десятилетнего духовного кризиса[638]. Именно ЛВИ пришлось быть единственным свидетелем неожиданной агонии и кончины Эрна – с 1916 года Иванов с женой и сыном оставались в Сочи. В июньском 1917 года письме к Е. Д. Эрн ЛВИ так сообщала о первых часах по приезде к близким: «И приехала-то я всего вчера в Сочи, а уже не могу без тебя жить <…> Очень мы за тебя беспокоимся… Поехали к морю и там сидели и рассказывали все о Философе». Как можно с уверенностью полагать, именно этот «Скорбный рассказ» лег в основу одноименного стихотворения Иванова:
На скорбные о том, как умер он, расспросы
Ты запись памяти, не тайнопись души
Читала нам в ответ; меж тем прибоя росы
У ног соленые лоснили голыши.
Как море, голос твой был тих; меж тем украдкой
Живой лазури соль кропила камень гладкий[639].
В другом письме к Е. Д. Эрн, повествуя о двухнедельном путешествии по Абхазии, ЛВИ рассказывала, как южная природа являла ей образ ушедшего: «Солнце пекло над головой и море было густо синее, синее, голубое небо ослепляло глаза, и все это мне напоминало Философа, который так любил этот момент в полдень, когда солнце прямо над морем, и который сам так родственен этой солнечной, ослепительной „синеве“» (6 или 7 июля 1917 г.; примечательно, что этот образ войдет в Воспоминания ЛВИ[640]).
В 1917 году несколько стихотворений Иванов посвятил памяти своего почившего друга. Одно из них ЛВИ хотела скопировать и переслать Эрн-Векиловой, однако натолкнулась на запрет. 30 июля 1917 года она сообщала своей корреспондентке: «Сию страничку я тогда приберегла, для того, чтобы списать стихи судариинныи[641], но он объявил, что хочет сделать сие самолично и не дал мне их». Речь шла, как можно думать, о сонете, где говорилось о послесмертии философа: «Блаженный брат! Ты чистым оком зреть…» (в рукописи он датирован 28 мая 1917 года[642]). Скорее всего, Иванов счел, что не должен ограничиться отсылкой сонета и что нужно сопроводить его дружеским посланием. Последнее задержалось до 16 октября 1917 года:
Дорогая Евгения Давыдовна
Пожалуйста, не предполагайте, что я мало о Вас думаю; не заключайте из моего молчания, что мало Вас люблю. <…> Многое в моем чувстве к Володе, что принадлежало прежде ему одному, перенесено теперь и на Вас с умилением и восхищением. Молю Бога, чтобы он укрепил в Вас благодатную силу и еще умножил ее изобильно. <…> Вот стихи, – простите, что не сообщил их давно[643].
Таков в общих чертах контекст отношений Иванова и ЛВИ с семьей Эрна во второе десятилетие ХХ века. К сожалению, мы не смогли выяснить, при каких обстоятельствах были написаны и посвящены Эрн-Векиловой печатаемые нами стихотворения. О самой Эрн-Векиловой (1886–1972) известно крайне мало; примечательно однако, что ей посвящал стихи Флоренский («Глубокие утра холодного лета…»)[644], а также ЛВИ («Есть на свете антилопа…», копия в РАИ).
Датировка стихотворений неточная: в переданной Ириной Эрн копии перед годом поставлено многоточие и сверху в скобках надписано: «не разобр.». Известно, что поэт включал в свои поэтические книги подобного рода сочинения, сложенные «по частным, скромным поводам или просто – в шутку»[645]. Среди отдельных автографов или автографов в тетрадях, которые поэт взял с собой в Италию и которые хранятся в Исследовательском центре Вяч. Иванова в Риме, набросков текста не выявлено.
1
Приносит мадонне смиренную дань
Друг рыцаря Сладостной, Эрна,
Ей молвить не смеет: вы горная лань, —
Столь поступь Легчайшей размерна.
Но если Исаии век золотой
Исполнится, – будет наверно
Такими ж очами в природе святой
Глядеть, выступая из дебри густой,
На барсов играющих серна.
2
Не смеет и розу Армении вплесть
Он в рифмы умильного дара;