Но в век тот не иначе должен расцвесть
Стыдливый цветок Вардавара,
Чем Вы, о мадонна, цветете, дыша,
Всей прелестью нежного жара
Столь чистой, сколь действенна ваша душа…
Все ж с Марсом Венера вдвойне хороша,
И с рыцарем Эрном вы пара!
Магнус Юнггрен (Гетеборг)ДВЕ ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ АНДРЕЯ БЕЛОГО
Собака занимает важное место в прозе Андрея Белого, где драма отцов и детей проходит как постоянно видоизменяющийся лейтмотив: собака неизменно сопровождает отца и сына. Так, словно эдиповская тематика подразумевает собачью составляющую.
Белый – Борис Бугаев – рос бок о бок с собакой. В автобиографическом наброске начала 1920‐х годов «Томочка-песик» (который, как представляется, целиком и полностью основан на реальных событиях) он рассказывает о том, как в его детстве отец – профессор математики Николай Бугаев – принес в их московский дом на Арбате пойнтера. Отец и сын, похоже, одинаково сильно привязались к новому члену семейства и относились к нему как к близкому существу. Этот Том/очка/ словно хотел «стать человеком». Отец шутил, что у него есть душа. Томочка как будто развивался параллельно с ребенком, повторяя его синдромы. Сознание собаки оформилось «преждевременно» – так же, как в разных вариантах воспоминаний маленький Боря-Котик страдает от «преждевременных», по мнению испуганной матери, ментальных процессов. Но однажды пес попал под конку, и его пришлось пристрелить – это было травматичное воспоминание[647].
В обоих автобиографических романах о детстве, написанных в конце 1910‐х – начале 1920‐х годов, «Котик Летаев» и «Крещеный китаец», Томочка, похоже, вновь является в виде лохматой болонки Альмочки, которая чешет шерстку и тявкает, и постоянно сопровождает маленького главного героя. Собачьими чертами в первую очередь наделяется отец. В разгар родительской ссоры в «Крещеном китайце» отец лает, грозно поднимает косматую «лапу», а после удаляется в свою «конуру»[648].
В «Котике Летаеве» в арбатских дворах встречается еще и сенбернар Лев. Он вызывает в ребенке ужас, кличка внушает мальчику уверенность, что это и в самом деле свирепый лев. Герой взрослеет, и тогда этот детский кошмар проясняется и все встает на свои места[649].
В «Петербурге», написанном между 1911 и 1913 годами, главных героев, эдипову пару – сенатора Аблеухова и его мятежного сына Николая, готовящего (с двойственными чувствами) взрыв в собственном доме, сопровождает тигровый бульдог с приплющенным носом. Он присутствует как в материальном мире, так и в снах.
Акцент делается на форме бульдожьей морды – словно созвучной обрубленному хвосту пса[650]. Карьера сенатора клонится к концу, сын, замышляющий убийство, повсеместный террор и революция все больше подкашивают его силы. Фрейдистское толкование вывело бы на первый план аблеуховский страх кастрации, который сенатор, по-видимому, перенес на сына, с головой увлеченного своей провальной (и порождающей террор) авантюрой с офицерской женой Софьей Лихутиной.
С эдиповской точки зрения здесь любопытны еще и драматичные отношения Липпанченко – лидера террористической организации и царского агента в одном лице – и молодого террориста Дудкина. Липпанченко держит дома (в своей «берлоге») огромного сенбернара по кличке Том/ка/ – это похоже на контаминацию обоих воспоминаний Белого о собаках. Томка хочет нахально облизать своего (весьма волосатого) хозяина, но двойная политическая игра последнего вот-вот грозит раскрыться, и Липпанченко чувствует лишь досаду по отношению к своему верному стражу. Он прогоняет Томку[651]. Вскоре после этого обманутый Дудкин, «сын» провокатора, жесточайшим образом расправляется с «отцом». Наутро после кровавой ночи Дудкина находят «вне себя», восседающим, словно безумный всадник, верхом на распоротом теле Липпанченко[652].
«Отцов» в «Петербурге», соответственно, два. Один – сенатор – порождает у сына смешанные чувства: сильную любовь и в то же время мучительное отторжение, второй – зачинщик террора – тесно связал с собою «сына», но в конце концов вызывает у него лишь презрение. Это в общих чертах и есть двойственный образ отца у Белого с его неразрешимыми противоречиями. Поразительно при этом, что кровавый акт Дудкина почти дословно повторяет фантазии молодого Аблеухова об отцеубийстве[653].
Сама тема провокации в «Петербурге» – двойная игра Липпанченко – возникла, по свидетельству Белого, во время путешествия в Северную Африку в первые месяцы 1911 года. Его поразила двойственность бога мертвых Анубиса и его бальзамировщиков с головами псов и шакалов на саркофагах в Булакском музее неподалеку от Каира. Анубис наблюдал за бальзамированием умерших и провожал их души в подземное царство. Из путевых заметок Белого видно, какое сильное впечатление произвел на него «человек с псиною головою», повсюду в Каире зловеще преследовавший его[654].
В эдиповском рассказе «Адам», который был написан за пять-шесть лет до «Петербурга», в отцовском имении встречается дворовый пес-барбос. Прежде чем поджечь имение (и отца в нем), Адам экзальтированно садится на пса верхом[655]. Эта сцена, похоже, предвосхищает сцену убийства, совершенного Дудкиным в романе «Петербург»: террориста ведь обнаруживают точно так же восседающим на «отце» – собачьем «двойнике» Томочки.
Увлечение Белого «песьей» темой впоследствии ярко проявилось в его романах советского периода: дилогии «Московский чудак» и «Москва под ударом» и ее продолжении «Маски». Семья Коробкиных держит пойнтера Тома/Томочку. Ученый профессор математики – подобно профессору Бугаеву – гениальный чудак, рассеянный и неприспособленный к материальному миру. Его сын Митя учится в гимназии. Томочка – вонючий слюнявый пес, кишащий блохами. Он, разумеется, постоянно чешется. Иногда он забирается женщинам под юбки. За неимением костей он отыскал где-то грязную тряпку и грызет ее.
Коробкин чувствует родство с Томочкой и называет его «братом». Он пишет стихи о своем человекоподобном спутнике. Беда, случившаяся с Томочкой, – провозвестник катастрофы, которая поразит самого профессора. Пса приносят домой, тяжело покалеченного – на этот раз не конкой, а пролеткой. Коробкин весь вечер не отходит от него, глубоко сопереживая его страданиям. Ночью пес умирает. Хозяин велит похоронить его в саду. Индусы, подчеркивает он, верят, что собаки после смерти возродятся для новой жизни. Возможно, Томочка вернется к ним маленьким мальчиком[656].
Ночью Коробкину слышится, как Томочка лежит в прихожей и грызет кость. Коробкин мучительно тоскует по собаке. Иногда он видит себя самого псом – бульдогом без носа, как сенатор Аблеухов. В конце дилогии Коробкина пытает его злая тень, адский Мандро, который выжигает ему глаз и запихивает в рот вонючую тряпку. Так возвращается Томочкина тряпка.
В «Масках» жертва пыток «воскресает» в доме для душевнобольных. На этот раз он почти полностью отождествляет себя с собакой. Он пишет новые строки о бедном Томочке с тряпкой в зубах. Он воет на могиле Томочки. Дважды он восклицает, что пророчество сбылось: пес стал человеком. Тем самым дается понять, что душа Томочки переселилась к маленькому Владиславику, плоду изнасилования, рожденному дочерью Мандро Лизашей от собственного отца. Владиславик, возможно, станет тем, кто убьет сатанинского Мандро и спасет мир. Итак, в последний раз: сын, восставший против отца, – в своего рода собачьей ипостаси.
Иван Рукавишников был сложной фигурой, игравшей различные роли в русской культуре ХХ века. В начале своего пути он общался с Горьким и влиял на Брюсова. Он писал стихи, прозу и драмы, тяготея одновременно к реализму и символизму. В 1920‐е годы он посвящал много времени обучению молодых советских литераторов.
Его главное произведение, романная трилогия «Проклятый род», выходило в 1911–1914 годах, параллельно с написанием и изданием романа Андрея Белого «Петербург». Этот текст с сильным автобиографическим элементом, основанный на истории рода самого Рукавишникова, повествует об очень богатой семье поволжских предпринимателей-старообрядцев, разоренной чудачествами и скупостью. Уже первый том, «Семья железного старика» (1911), вызвал на родине писателя в Нижнем Новгороде большой и скандальный резонанс.
Белый (который через свою спутницу, а затем жену Асю Тургеневу стал «зятем» сестры Рукавишникова) вспоминает в своих мемуарах встречи с коллегой-писателем в Обществе свободной эстетики в годы, предшествующие созданию трилогии: «Здесь встретился я с длинным, худым, истеричным И. С. Рукавишниковым: не то – Дон Кихот, не то – Фердинанд Испанский; мятое, серое лицо; борода – в полуметр, состоящая из нескольких сот волосинок; густые усищи, а ноги – карамора; почти шатаясь, уселся; я ждал из уст трубного гласа; а он – запищал комаром; стихи начертанием напоминали – кресты, треугольники и перекошенные трапеции». Далее Белый говорит о пропасти между «волжскими миллионами» и «мрачно-убогими номерами, в которых прозябал без гроша, отцом проклятый сын миллионщика, будущий хозяин „Дворца искусств“»