Татьяна Игошева (Санкт-Петербург – Великий Новгород)РОМАН М. А. ЗЕНКЕВИЧА «МУЖИЦКИЙ СФИНКС»О СЕМАНТИКЕ ЗАГЛАВИЯ
Роман Михаила Зенкевича «Мужицкий сфинкс» создавался на протяжении 1920‐х годов. Работа над ним была начата автором в Саратове в 1921 году и завершена в Москве в 1928‐м. Первоначальное название романа, отраженное в черновой редакции[730], – «Мужицкая ладанка» – отсылает к предметной детали, фигурирующей в романном тексте, – «ладанке с зерном», которую поручает добыть герою-рассказчику Эльга во второй, «деревенской», части романа[731]. При подготовке к изданию заглавие было изменено автором на «Пл. Урицкого – Путиловский»[732], и в таком виде оно стало отражать петроградскую топографию и топонимику, в системе координат которой совершается путешествие автобиографического героя Зенкевича. В 1930‐е годы издание романа не состоялось как не созвучное времени, о чем, по словам Валентина Лаврова, в беседе с ним Зенкевич сказал: «Дал почитать Александру Фадееву – чтоб помог напечатать. Тот удивился, прочитав написанное: „Зачем все эти Ахматовы, Гумилевы, Нарбуты, Сологубы?.. Сейчас нужно не прошлое ворошить, а творчески устремляться в будущее“. Мне ничего не оставалось другого, как прислушаться к этому полезному совету»[733]. Заключительные главы романа, посвященные Волховской ГЭС, Путиловскому заводу и заводу «Серп и Молот», свидетельствуют о попытке Зенкевича приспособить свое произведение к новой, советской действительности, но, несмотря на предпринятые усилия, при жизни автора оно так и не было опубликовано.
Итоговое заглавие романа, под которым он и был издан уже после смерти автора[734], – «Мужицкий сфинкс». Логика трансформации романного именования помогает увидеть, как смещается акцент от прямой предметной привязки к тексту романа (заглавия «Мужицкая ладанка» и «Пл. Урицкого – Путиловский») в сторону ослабления предметной определенности, вследствие чего название в своем итоговом варианте образует более широкое смысловое поле, влияющее на интерпретацию литературного произведения в целом.
При первоначальном знакомстве с романом его заглавие выглядит несколько странным, непонятно к чему именно отсылающим, поскольку прямое значение словосочетания «Мужицкий сфинкс» слишком неопределенно. «Странное» название в свою очередь настраивает читательское ожидание на необычность романа в целом, и такое ожидание вполне оправдывается фантасмагоричностью сюжета произведения. Вместе с тем оба слова в составе заголовка – если обратиться к каждому из них в отдельности – маркируют определенную традицию и включены в свои собственные культурный, литературный и литературно-бытовой контексты. «Мужицкий» отсылает к славянофильской и народнической традиции, видевшей в русской народной жизни ее цельный органический характер. «Сфинкс» заставляет вспомнить о «смысловой матрице»[735] античного мифа. Перекрещивая такие разноплановые лексемы, как «мужицкий» и «сфинкс», автор романа намеренно усложняет соотнесенность культурных рядов, тем самым наращивая совокупный смысл заглавия и создавая его краеугольную полисемантичность. При этом умение прочитывать неявные смыслы зависит от того, какими именно культурными кодами владеет читатель. Данная статья предлагает ряд таких культурных кодов, позволяющих обнаружить как основной, так и дополнительные смыслы заглавия романа «Мужицкий сфинкс».
Важную роль в процессе формирования семантики заглавия «Мужицкий сфинкс» сыграла литературная, шире – культурная традиция, в рамках которой образ сфинкса оказался способным генерировать непрямые, переносные значения, нередко образовывая при этом обобщенно-универсальные образы-символы. Обращает на себя внимание, что сфинкс в русской культуре, помимо своего прямого значения монументальной египетской скульптуры или персонажа античного мифа об Эдипе, обретает энергию метафоры, выражающей семантику тайны, загадки, которую никто не в силах разгадать. Отсюда, например, тютчевское «Природа – сфинкс…» (1869), столь органичное в его поэтической натурфилософии.
Однако в случае с романом Зенкевича важной оказалась не столько тютчевская, сколько тургеневская традиция. Тургеневское стихотворение в прозе «Сфинкс» (1878) строится на уподоблении русского мужика сфинксу, восходящем к выражению Герцена о «неразгаданном сфинксе русской жизни»[736]. К сравнению России со сфинксом Тургенев прибегал и ранее, еще до создания своего стихотворения в прозе. 4(16) мая 1850 года в письме П. Виардо он рассуждал: «Россия… эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и загадочная, как сфинкс Эдипа. <…> Мне кажется, я вижу ее тяжелый, безжизненный взгляд, устремленный на меня с холодным вниманием, как и подобает каменным глазам»[737].
На рубеже веков «символисты разбудили старых богов»[738] и в своих текстах заставили их жить по-новому: архаические образы стали участвовать в процессе нового, символистского, мифотворчества[739]. Наиболее ярко традиция, заданная Тургеневым, звучит в поэтическом творчестве А. Блока. Например, в его стихотворении «Скифы» (1918):
Россия – Сфинкс! Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..[740]
Акмеисты не прошли мимо блоковского сфинкса, о чем свидетельствуют, например, слова Гумилева из его рецензии на «Ночные часы»: «Перед А. Блоком стоят два сфинкса, заставляющие его „петь и плакать“ своими неразрешенными загадками: Россия и его собственная душа»[741]. В отличие от самого Блока рецензент, обращая внимание на Россию-сфинкса, все же на первый план выдвигает в нем значение «неразрешенной загадки», а не антиномичное чувство любви-ненависти по отношению к поэту.
Наиболее ярко тургеневско-блоковская семантика сфинкса в романе Зенкевича проявляет себя в следующем фрагменте размышлений автобиографического героя:
Я смотрю на лицо Семен Палыча, такое же серое, невзрачное, знакомое, как тысячи крестьянских лиц, похожих друг на друга, как один загон в поле на другой, и вдруг вспоминаю стихотворение в прозе «Сфинкс» Тургенева. Вот он, этот мужицкий сфинкс, с муругим, скуластым, из серого булыжника высеченным ликом! В желто-соломенной пустыне созревших хлебов, среди приземистых пирамид скирдов и одоний, под тихим немеркнущим заревом поздней летней зари повернул он ко мне простое, плоское, непроницаемое лицо и предлагает разрешить свою, неведомую ему самому загадку…[742]
Метафорическое суждение «Россия – сфинкс» подключает к мужскому (мужицкому) аспекту темы сфинкса Зенкевича – женский (поскольку Россия в культурной традиции воспринимается как воплощение женского начала), организуя их в синтетическое, муже-женское единство. Вместе с тем идея загадочности русского народа и шире – России – находила свое воплощение в образе сфинкса не только в литературе, но и в изобразительном искусстве начала ХХ века. На рубеже 1900–1910‐х годов А. Голубкина работала над циклом скульптур, получившим название «Зарайские сфинксы». Одной из наиболее известных в этом ряду стала «Старая» (1908).
Образ русской женщины трактуется Голубкиной при помощи египетского культурного кода как обобщенный образ русского народа. Глубоко посаженные глаза, буквально вбуравленные внутрь, создают впечатление самоуглубленного, созерцательного состояния старой женщины, как будто бы пытающейся разгадать «неведомую ей самой загадку». Ее традиционный платок под руками скульптора превращается в головной убор фараона[743]. И в результате сближения географически и хронологически далековатых визуальных мотивов (древний Египет – современная Россия) формируется выразительная метафора герметичной загадки народной Руси – сфинкса.
Помимо обобщенно-символической трактовки России-сфинкса стоит обратить внимание на то, что сфинкс включает в себя и более конкретное значение, отсылающее к образу Григория Распутина, появляющемуся на страницах романа Зенкевича в качестве действующего лица. Поскольку его анализу посвящена обстоятельная статья болгарской исследовательницы Ирины Захариевой[744], выделившей мужицкое происхождение Распутина, данный смысловой аспект заглавия романа Зенкевича мы оставляем в стороне. Добавим к сказанному лишь один факт, оставшийся вне поля зрения исследователей творчества Зенкевича, но, на наш взгляд, оказавший определенное влияние на итоговый вариант названия романа.
В 1912 году из Кишинева в Петербург приехал сербский иеромонах Мардарий (Ускокович) (1889–1935) и попытался войти в распутинский круг, где принят не был. Вероятно, обидевшись, он начал активно критиковать личность и деятельность Распутина. В литературных кругах его запомнили по лекции «Сфинкс России», которую он читал в Петрограде. Об этом вспоминает, например, Рюрик Ивнев: «В конце 1915 г. Мардарий, приехавший за несколько лет до этого из Сербии, прочел в Колонном зале Дворянского собрания лекцию „Сфинкс России“, в которой, не называя имени Распутина, обрушился на него с обвинениями о подрыве основ Империи»[745]. Название лекции Мардария «Сфинкс России» тесно коммуницирует с заглавием романа Зенкевича – «Мужицкий сфинкс», образуя интертекстуальные диалогические отношения: в обоих случаях номинация «сфинкс», так или иначе, направлена в адрес «мужика» Григория Распутина