За откосом
В золотых песках лучи
Будто вешним
Водоносом
В серебро куют мечи.
Там снаряд —
Туда и мчи.
Расплеснув,
Как лебедь, облако —
Парашют —
Скок со скалы —
Я направил
Белый колокол
В пропасть,
Где пути голы.
И, нежнейшим
Пухом плавая,
Опустился на пески,
Где звезда моя
Стоглавая
Раскололась на куски.
Проскрежетал:
Я недоволен
Дьявольской игрой!
Выругался тяжело —
Сверх сил.
Тут на поминках
Паюсной икрой
И прочим уцелевшим
Не без азарта закусил.
И, закусивши,
Здесь же рядом
Лег спать
С уснувшим навсегда
Снарядом.
Конечно, жаль.
Но в общем не в обиде.
И первый сон,
Пожалуй, вещий видел.
Будто бы отсюда недалечко
Чудеснейших я встретил
Человечков,
С которыми повел
И дружбу, и любовь
На сплошь,
Что и Землей не разведешь.
Желанные!
В земном пути
Таких нельзя найти
Как эти:
Мудрые,
Торжественные дети.
Мечта сбылась!
С ними ведь и я.
Какое совершенство бытия.
С этим и проснулся
Еще взволнованней и горячей.
Думал – ночь или утро?
Но тут ни утр и ни ночей, —
А просто солнце —
Вечный казначей.
И никаких банкротств!
Вот – это лунный <род-с>.
Воображаю —
К счастливейшему урожаю
Каких людей
Я встречу здесь!
Неописуемая честь!
Ведь недаром
Все существо
В предчувствии орет:
Вперед! Вперед.
Песни <ре>ви потом куй!
Я, захватив в котомку
Всяких яств,
Пустился в путь богов,
Вдоль золотистых берегов,
Мимо громаднейшей реки,
Где дали зыбки-широки,
И где рыбацкий
Видел глаз —
Что рыба густо
Здесь вилась.
Ура! Ого!
Ведь это значит
Что кто-нибудь
И тут рыбачит.
Гляжу на гладкую реку:
Быть может,
Кто и копошится,
А у костра на берегу,
Наверно, варится ушица.
И у рыбацкого огня
Не достает только меня.
Спешу! Спешу!
Воображеньем зорко нежась,
Предвкушаю аромат ухи —
Ее наваристую свежесть.
Предвижу – тесный круг,
Всплески дружных рук,
Возгласы:
Каков!
И удивление
Всех местных рыбаков.
Предчувствую: хха-ха!
Вот будет дивная уха!
Так размышленьями играя,
Бежал я в трепетную быль
Надежд неведомого края,
Цветочную взметая пыль.
Так легкий час
За легким часом
Летели,
Как мои прыжки.
Коль время
Пахло ананасом,
То дальность —
Кроткие вершки.
И я угнал,
Всю прыть исторгнув,
И весь огонь —
Протуберанц.
Угнал,
Как гонит.
Мысль в восторге,
Не зная
Никаких пространств.
Мчал прямиком —
С ветрами наравне—
Через долины,
Степи, горы
И вот я.
Здравствуйте!
На той уж
Золотой обратной стороне,
Которую с Земли
Не видят человечьи взоры.
Ну, сторона!
Несметная оказия!
Тропический
Цветущий сад.
Насквозь пронизанный
В экстазе я,
Как зебра,
Новостями полосат.
Во-первых, здесь
Есть дни и ночи.
Во-вторых,
Каких угодно уйма фрукт.
В-третьих,
Необычайно жарко очень.
В-четвертых,
Никаких людей вокруг.
Впрочем,
Люди есть! Есть!
Все относительно, друзья.
Неописуемая,
Благодарственная честь.
Я встретил группу
Чудных обезьян.
А может быть, людей?
Загадка. Неизвестность.
Это было утром.
Я только что
Проснулся под кустом,
По-нашему часу в шестом,
И, озирая местность,
Увидел милую семью,
Ну, так сказать,
Почти людей.
Они собирали камни
Для, может быть,
Оборонительных идей.
Меж камышами
Они бродили
Розовыми голышами.
Что делать? Стой.
От них не отличаться чтоб,
И я разделся.
Играя камышом,
Набрал камней,
И к ним направился
Тихонько нагишом.
Пусть ко мне
Не приставала лесть,
Но тут был должен
С лестью влезть.
И я заранее
С улыбкою привета
Среди тропических колонн
И зноя лета
Ушел
В предупредительный поклон:
Не осудите, мол, поэта,
Зашедшего
В столь ранний час
Приветствовать,
Желанных, вас.
Приблизился.
Выбрал одного постарше,
С курчавой рыжей бородой
(под вид профессора),
И отдал честь,
Как на параде в марше.
Он подошел
С полнейшим равнодушием
Бывалых дней
И передал всю кучу
Собственных камней.
Я рад душой,
И аж присел
От тяжести большой.
Однако надо на Луне
Держаться по-советски —
Дипломатически вполне.
К тому ж с булыжниками
Голому стоять в прохладе —
Уютно, как в халате.
И я стоял, смотрел,
Открыв улыбкой рот:
Тут были обезьяны
Всяческих пород, —
И, с обезьяньей точки зренья,
Я, значит, тоже вроде
Зачислен к какой-либо породе.
И, только скажем,
С более устроенным пейзажем.
Ну, что ж!
Среди своих планет
Тут никакой
Обиды нет.
Сочтемся на Луне.
К самолюбию
Какой же тут изъян,
Когда все люди
Произошли от обезьян.
Так с искренним подкатом
Я в лунную семью вошел
Неуловимым дипломатом.
А что случилось?
Без прикрас
Я расскажу подробно
В следующий раз.
Елена Обатнина (Санкт-Петербург)ДИМИТРИЙ СОЛУНСКИЙ И АЛЕКСИЙ ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ О ЛИТЕРАТУРНЫХ «ЧАДАХ»(НОВОНАЙДЕННЫЕ ДОПОЛНЕНИЯ К ИСТОРИИ ЭПИСТОЛЯРНЫХ КОНТАКТОВ Д. В. ФИЛОСОФОВА И А. М. РЕМИЗОВА)
Идея непрерывного историко-культурного континуума, герои которого странствуют во времени, пронизывала практически все сферы творческой и литературно-бытовой жизни Ремизова. Результатом экспансии его свободного ассоциативного мышления, оперирующего разнообразными культурными коннотациями, нередко становился метонимический перенос больших культурных величин на малые. Подобное изменение реальности производило поистине волшебный эффект в сфере бытового общения, превращая обычных людей в бессмертных героев вечного времени или в деятелей антимира, соседствующего с бесцветной рутиной жизни. Подмена подлинных имен мифическими стала нормой литературного быта, обустроенного Ремизовым в эмиграции. В сохранившейся переписке то и дело встречаются подписи «обезьяньих» кавалеров или разнообразные «псевдонимы», расшифровка которых требует углубленного изучения истории отношений с писателем. Нередко, находясь под обаянием его творческой фантазии, друзья добровольно сживались с окказиональными прозвищами, перенимая специфическую манеру Ремизова мифологизировать обыденность. Все эти игровые приемы имели распространение не только на страницах произведений писателя или в узком дружеском кругу, но и успешно импортировались в пространство общественной жизни.
Писатель немало потрудился, чтобы разнообразить литературные будни современников всякого рода буффонадой, прославившись как мастер литературного розыгрыша, «газетной утки» и, наконец, как автор грандиозного по своим масштабам и жизнестойкости фантома литературно-художественного объединения, известного по аббревиатуре «Обезвелволпал». Богатая коллекция ремизовских кунштюков отражена в периодической печати эмиграции[867] и в ряде колоритных свидетельств очевидцев, столкнувшихся с его игрой против правил.
Мимикрия игровой поэтики к реальности иной раз также подстерегает исследователей творчества писателя[868]. Один из таких курьезов закрался в научное описание его фонда в Центре русской культуры Амхерст-Колледжа (США), обработка которого осуществлялась при участии известных специалистов по творчеству писателя. Однако в перечне корреспондентов Ремизова за 1932 год разве что «чудесным образом» получил свое законное место отправитель, подписавшийся именем великомученика времен Диоклетиана – D. Solunskii[869]. De visu оказалось, что почерк неизвестного принадлежал руке публициста, литературного критика и общественно-политического деятеля Д. В. Философова.
Опубликованная переписка двух представителей символистской культуры раскрывает историю их профессиональных и личных отношений, сложившуюся в России, начиная с 1903 года. Единственным исключением в этом реестре эпистолярных документов, объединившем преимущественно источники отечественных архивохранилищ, является заключительное письмо Философова от 14 декабря 1921 года из коллекции Амхерст-колледжа, содержащее приветствие «на чужой стороне» прибывшему в Берлин писателю и его супруге