[938]. Однако впоследствии – «вполне определенно с 1916 г.» – он пришел к выводу, что «на гегелевской силлогистической триаде нельзя построить эмпирически оправданного объяснения мирового процесса»: «дальнейшая работа привела меня <…> как раз к признанию дуалистического принципа»[939]. Притом «триада» была не вовсе отвергнута, а скорее реформирована и инкорпорирована в «диаду»: «Правда, эта работа не разрушила для меня значения триады, а лишь разъяснила внутреннее строение последней, заставила понять его как усложнение диады (первые два звена составляют единое целое – наряду с „третьим“, т. е. собственно вторым)»[940].
В результате, по убеждению Перцова, ему открылась «общая формула Мира»[941], заключающаяся в том, что «пресловутая Триада», которой до него оперировала научная и философская мысль, «есть собственно Диада (двойственность!), с удвоенным первым моментом»[942]. Этот принцип Перцов считал революционным, перевертывающим все предыдущие философские построения («философская новизна нашей эпохи воплощается в этой именно форме и <…> тут открылось начало какой-то очень далекой и много сулящей дороги»[943]), и к тому же совершенно универсальным, применимым ко всем сферам жизни: «Берите эту лампу Аладдина и стройте при ее свете классификацию наук, искусств, политич<еских> и религиоз<ных> форм, природных явлений, чего хотите – везде Вы будете получать эмпирически оправданное построение, без всякой „отсебятины“»[944].
Свое открытие он очень высоко ценил, называл без ложной скромности «евангелием от Перцова»[945] и сравнивал с техническими новациями, определившими прогресс цивилизации: «Правду говоря, теперь (в России особенно) и работать в философии дальше плодотворно нельзя, не зная моих достижений – ведь это все равно, что плыть на парусах, когда уже изобретен паровой двигат<ель>»[946].
«Науку о двойственном принципе мира» Перцов назвал «Диадологией»[947]. Однако заглавие самого труда и его частей неоднократно менялось. Менялась также структура предполагаемой книги[948]. Речь шла и об «Основаниях диадологии», и об «Основаниях пневматологии» (предполагалось, что эта книга будет состоять из двух частей – «Диадологии» и «Историологии»[949]). Потом выяснилось, что «„Диадология“ – имя только первой, морфологической трети; вторая – „Генезология“; третья – (вероятно) „Тетрадология“. А общее имя всем трем – „Космономия“ = морфологическая треть „Метафизики“ (Онтология; Гносеология; Космономия)»[950]. В общем, «Диадология» рассматривалась как первый, главный, теоретический раздел сначала «Пневматологии», а затем, когда замысел расширился, – «Космономии». Но, как уже отмечалось, писал Перцов тяжело и за пределы собственно «Диадологии», кажется, так и не вышел. Книга осталась незавершенной[951].
Процесс создания своего труда Перцов сравнивал с развитием эмбриона, с рождением ребенка, которым ему всегда хотелось похвастать перед теми, кто способен понять и оценить его совершенство. Еще в 1902 году он представил первые наброски трактата Н. М. Минскому, а до него показывал их другим своим корреспондентам и собеседникам, в частности, В. А. Тернавцеву и чете Мережковских[952]. «Остальные представители тогдашнего символизма» в качестве читателей «Диадологии» в то время горделиво не рассматривались, так как, по мнению Перцова, были еще дальше, чем Д. С. Мережковский, от «систематической мысли»: «Для Брюсова всякая такая мысль была только одной из возможных форм умственной игры <…>. Для Бальмонта – еще одним лишним поводом для бальмонтовского перезвона рифм и восторженного восхищения перед качествами единственного, несравненного, неповторимого и неподражаемого Бальмонта. Вячеслав Иванов и Андрей Белый тогда еще не появлялись, а появившись, не примкнули к идеям <…> дуализма вообще»[953].
Однако за прошедшие годы многое переменилось. Во второй половине 1910‐х годов оформились «главные основания» и контуры «Диадологии»/«Пневматологии». Белый же к тому времени вернулся из Дорнаха и активно пропагандировал открывшиеся ему истины о природе мира и человека в печати и на многочисленных лекциях. И именно тогда Перцов предпринял первую (и, как оказалось, неудачную) попытку нового сближения с Белым, отправив ему письмо-признание, а себе оставив черновик, датированный 16 апреля 1918 года[954]:
Простите, что отниму у Вас несколько минут своим письмом. У меня к Вам следующая [зачеркнуто: небольшая] просьба.
Вот уже 20 лет (в точности 21 год) как[955] я работаю над одной темой философского характера.
Упоминаю об этом сроке, чтобы Вы имели доверие, что, если ч<елове>к сидит столько времени над одной задачей, то, вероятно, это не вовсе пустяки.
В настоящее время работа моя приняла такой характер, когда приходится выклевываться из яйца. В чем собственно дело, – Вы поймете, вероятно, сразу из самого заглавия моей работы. Она называется (в целом): «Основания пневматологии».
Не ограничившись сообщением заглавия, Перцов постарался посвятить Белого в суть открытия, наметить линию идейной преемственности и представить свой труд как итог развития мировой философии в целом:
Другими словами дело здесь идет об окончательном самоопределении той последней философской науки, которая уже давно пробивалась более или менее ясно сквозь всю прежнюю философскую работу (особенно в немецком идеализме, у Шеллинга и у Гегеля, а также и в позитивизме, особенно у Конта). Неоглядно, и теперь видно, двигалась к ней и русская философия – отчасти даже у западников, еще яснее у славянофилов, вполне отчетливо у Чаадаева. Упоминаю это опять только ради того, чтобы не показаться Вам «не помнящим родства», случайным прохожим.
Через меня весь этот инкубационный процесс достиг лишь своего формального завершения. То, что было до сих пор только «хорошим разговором», иначе выливалось в неопределенную и одностороннюю форму (Вико, Конт, у нас Данилевский, Леонтьев), теперь имеет для себя вполне отчетливую формулировку.
Для обеих ветвей «новой науки» – статической (морфологической) и динамической (эмбриологической) получились две точные формулы: первая выраженная геометрической символизацией, и вторая – алгебраической.
Сейчас я занят первой (и важнейшей) частью. Я наметил ее изложение в 5 отдельных частях:
1) пневматологическая классификация искусства, 2) наука, 3) философия, 4) форма общественной жизни, 5) религиозного процесса. Все это – «Диадология»; вторая часть – «Историология» представляет особое целое.
Далее Перцов вкратце объяснил, почему в качестве собеседника и читателя ему важен именно Белый:
Вы спросите, и зачем я Вам все это пишу? Не потому, что именно в Ваших статьях (сборник «Символизм» и даже все другие) я нахожу яснее всего устремление к тем же целям. Насколько я знаю, из всех [нрзб.: истов[956]], в России пишущих, Вы всего ближе к миру этих идей, всего, так сказать «пневматологичнее»? Поэтому естественно с Вами первым и беседовать на эту тему.
Из дальнейшего текста письма выяснилось, что Перцов хотел от Белого не только взаимопонимания, но и помощи в публикации книги, точнее – ее части, которая к тому времени была, по-видимому, вчерне готова:
Кроме того, у меня и практическая задача, в которой, если написанное здесь Вас заинтересует, Вы вероятно не откажитесь мне помочь, хотя бы советом. Нужно печатать мою книгу, т. е. первый ее выпуск.
Подтверждая «практичность» своих намерений, Перцов раскрыл содержание планируемого издания и даже просчитал его объем:
1) Введение (системат<ическое> и историч<еское> положение пневматологии)
2) Основная формула (первая, морфологическая)
3) Общая система искусства
4) Формы отдельных искусств:
Всего тут будет листов 15 среднего размера (среднего размера в 36.000 букв)[957].
Однако тут же Перцов деликатно оговорил, что понимает, как нелегко устроить публикацию в послереволюционное время, и выразил готовность соразмерить свои желания с ситуацией, сократив публикацию только до трех самых важных пунктов плана: «1) Введение (системат<ическое> и историч<еское> положение пневматологии); 2) Основная формула (первая, морфологическая); 3) Общая система искусства», то есть – в три раза, с пятнадцати до пяти печатных листов:
Г<ово>рят, теперь очень трудно издавать книги. Поэтому я думал ограничиться (если уж иначе нельзя) выпуском только первых 3 глав работы, в которых дано ее зерно. Это уже немного – 80 страниц, т. е. 5 листов, т. е. уже не книга, а брошюра. Так, может быть, легче найти.
Перцов, даже несколько извиняясь, рассказал Белому о своем бедственном положении:
Сам я издать ничего не могу: происходящий кризис уничтожил все мои средства. Следовательно нужно искать издателя.