Верующие. Спой нам самовитые песни! Расскажи нам о Эль! Прочти на заумной речи. Расскажи про наше страшное время словами Азбуки! Чтобы мы не увидели войну людей, шашек Азбуки, а услышали стук длинных копий Азбуки. Сечу противников: Эр и Эль, Ка и Гэ!..
. . . . . . . . . . . . . . . .
…умерли Рюрики и Романовы, / Пали Каледины, Крымовы, Корниловы и Колчаки…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Эр в руках Эля!..
. . . . . . . . . . . . . . . .
Словарь только слов Эля…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Но Эль настало – Эр упало…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Вздор, что Каледин убит и Колчак, что выстрел звучал, / Это Ка замолчало, Ка отступило, рухнуло наземь…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Какие борцы схватились и борются за тучами? Свалка Гэ и Эр, Эль и Ка! Одни хрипят, три трупа, Эль одно…
Однако во фразе Эйзенштейна «Прекрасно R вытвердевающее из L» – происходит инверсия хлебниковской мысли (ведь в текстах Велимира именно Эль (L) опрокидывает Эр (R), а не наоборот – под эти инициалы нагляднее всего подставить Ленина и династию Романовых). Есть основания предположить, что Эйзенштейн спроецировал R и L в том числе на некие реалии собственной биографии. Много позже пара R и L вновь возникнет в мемуарах Эйзенштейна – в черновике главки «Катеринки», написанной летом 1946 года. В этой главке он в завуалированной форме говорит о двух своих влюбленностях в Катринку и Катлинку (речь, по-видимому, об именах Екатерина и Кэтлин). Примечательно, что тексту предпослан квази-эпиграф из Хлебникова:
Эпиграф из Хлебникова:
<…> Well it took some 17 years to make this transition from «r» to «l», «R» to «L»… [Итак, потребовалось целых 17 лет для этого превращения из «р» в «л», из «Р» в «Л»…] (РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 2. Ед. хр. 1077. Л. 4. Цит. по: Забродин В. Эйзенштейн: кино, власть, женщины. М., 2011. C. 420–421).
Надо сделать азбуки согласных… т. е. стадиальную азбуку звукостановления. – Не исключено, что данное замечание отсылает к лингвистической теории академика Н. Я. Марра о стадиальном развитии языка. Однако скорее речь у Эйзенштейна идет о фонетике. Среди целого ряда работ по стиховедению 1920‐х годов его внимание могла привлечь в том числе теория М. П. Малишевского, направленная на сближение искусства поэзии с музыкальным искусством (см.: Малишевский М. Метротоника: Краткое изложение основ метротонической междуязыкой стихологии. Ч. 1: Метрика. М., 1925; в 1929‐м в ГАХН он защитил диссертацию «Материал поэзии как искусства. Состав, свойства, движение и значимость материала поэтического произведения. (Введение в элементарную теорию поэзии). Принципиальное исследование физической и социальной природы элементов материала поэтического произведения»). Эйзенштейн принимал участие в работе ГАХН и не исключено, что мог быть лично знаком с Малишевским и с рукописью его неизданного поэтического сборника 1929 года, сама структура которого могла перекликаться как с концептом жанра «сверхповести» Хлебникова, так и с идеей Эйзенштейна о «шарообразной» книге. В предисловии к сборнику Малишевский педалирует монтажно-структурный принцип организации текстов: «Сборник составлен по принципу единого произведения. Каждое стихотворение – слово, каждый отдел – стихотворная строка, каждая часть строфа и книга в целом – одно стихотворение» (цит. по: Сергеева-Клятис А. Ю. Борис Пастернак и Михаил Малишевский: К истории взаимоотношений // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2017. Т. 76. № 1. С. 71).
Zweigeschlechtswesen… – Эйзенштейн нередко использует это немецкое слово для обозначения андрогинности. Как показала Оксана Булгакова, это слово заимствовано им из работы Йозефа Винтуса «Двуполое существо у народов центральной Австралии и у других народов» (1928):
Joseph Winthuis. Das Zweigeschlechterwesen bei den Zentralaustraliern und anderen Völkern. Leipzig, 1928. Этот голландский миссионер, изучавший верования племен Австралии и Океании, полагал, что мышление всех отсталых народов насквозь пронизано сексуализмом, поэтому и мифология их начинается с образов неких андрогинных, двуполых существ, сотворивших мир путем самооплодотворения. Книга была в библиотеке Эйзенштейна с пометой 7 февраля 1932. Эта монография вызвала бурную критику, на которую автор ответил второй книгой: Die Wahrheit über das Zweigeschlechterwesen [«Правда о двуполом существе»]. Leipzig, 1930. На нее были напечатаны несколько откликов в журнале «Советская этнография»: Кагаров Е. За границей. Советская этнография. 1932. № 1. С. 118–120; Золотарев А. Теория двухполости как новый путь этнологии. Советская этнография. 1933. № 1. С. 186–189[1092].
…каждого экстаза и экстатика. – Проблема экстаза занимала особое место в режиссерской теории и практике Эйзенштейна. Его неизменная установка на то, чтобы зритель «выходил из себя» (ex-stasis – из состояния), определила интерес к религиозным культам, сектантским радениям, древнейшим обрядам и ритуалам, а также к литературной зауми футуристов и – шире – к психологии искусства. По-видимому, в фигуре Зангези (как и в сверхповести в целом) Эйзенштейн увидел интересы и приемы Хлебникова, родственные его собственным – характерным для «художника-экстатика».
В дневниковой записи 14 сентября 1932 года, где Эйзенштейн рассуждает о «протоплазменном» характере своих рисунков, имя Хлебникова неожиданно возникает именно как рисовальщика родственного типа (причем в ряду таких графиков, как карикатурист Олаф Гулбранссон, Уолт Дисней, Пабло Пикассо, Юрий Анненков и Борис Григорьев): «Показательны рисунки стопроцентного экстатика – Хлебникова: вообще ничего более как слегка персонифицированная ткань плазмы, во всей своей полноте иллюстраций к физиологическому атласу» (Эйзенштейн С. [О собственном рисовании] // Эйзенштейн С. Метод. Т. 2. М., 2002. С. 500). Можно предположить, что Эйзенштейн мог видеть некоторые неопубликованные на тот момент рисунки и рукописи Хлебникова, и именно поэтому имел возможность делать обобщения по поводу графики поэта. Характеристика «ничего более как слегка персонифицированная ткань плазмы», по всей видимости, относится к нескольким графическим портретам работы Хлебникова – и прежде всего к его автопортрету (см. выше отдельный комментарий к нему).
Елена Тахо-Годи (Москва)«…ПОДЕЛЮСЬ С ВАМИ НЕКОТОРЫМИ МЫСЛЯМИ ОТНОСИТЕЛЬНО НАМЕЧАЕМОГО ВАМИ СБОРНИКА»НЕОСУЩЕСТВЛЕННЫЙ ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ПРОЕКТ И. Н. РОЗАНОВА И Л. П. СЕМЕНОВА
В архиве Ивана Никаноровича Розанова (1874–1959)[1093] в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранится около двух десятков открыток и писем, полученных им на протяжении двадцати лет, с 1934 по 1953 год[1094], от кавказоведа и лермонтоведа Леонида Петровича Семенова (1886–1959)[1095].
Точек сближения у этих двух литературоведов, чьи имена в исследовательских публикациях практически никогда не встречаются рядом, было немало. Оба вступили в науку и сформировались как ученые задолго до Октябрьского переворота. Оба дожили до «оттепели» и ушли из жизни в один год. Оба сумели, хотя не без труда, приспособиться к советской реальности, неизбежно поступаясь в частностях, но максимально оставаясь верными главному – понятию личной порядочности. В 1949 году, в эпоху борьбы с космополитизмом, в выступлениях И. Н. Розанова, даже при самой суровой оценке[1096], трудно увидеть что-либо, помимо мастерского умения выступить с «обличительной речью» так, чтобы никому в реальности не причинить зла.
В библиографии работ Семенова можно найти заголовки газетных публикаций, которые теперь, из наших «вегетарианских» времен, кажутся актом слабости, вроде «СССР – могучий оплот мира» 1950 года[1097], что, впрочем, не спасало от нападок. Сначала значительная часть семеновских работ, посвященная культуре чеченцев и ингушей, оказалась «вынесена за скобки» после высылки этих народов в 1944 году. Потом борьба с космополитизмом аукнулась исследователю нартского эпоса, видевшему в этом памятнике общие мотивы с западноевропейскими произведениями народного творчества (в 1951 году ученый вынужден был выйти на пенсию «по состоянию здоровья»). О его внутренней стойкости знали не только близкие, от которых он не стал «отмежевываться» в страшном 1937‐м, а напротив, принял под свой кров[1098], но и коллеги и ученики: «Все, кто знал Леонида Петровича Семенова, хорошо помнят, что он отличался необычайной скромностью, трепетной совестливостью и благородством. Науке он служил подвижнически. Ей он отдавал всю страсть, все силы своей души»[1099].
Розанова и Семенова объединяли и общие знакомые. Тут прежде всего надо назвать Юрия Матвеевича Соколова (1889–1941)[1100]. С Соколовым Розанова связывали долгая дружба и научные публикации, в том числе в одиозном для советского времени кооперативном издательстве С. П. Мельгунова «Задруга», где в 1920 году они вместе выпустили сборник о творчестве И. С. Тургенева[1101]