Оговорив особенности перцепции, имеет смысл разобраться с устройством самих строк. Прежде всего в связи с зиянием необходимо обратить внимание на узуальное смещение зияла мне. В литературном языке ХХ века объекты зияют сами по себе, и примеры с конструкцией зиял(а) мне в прозаическом языке не обнаруживаются[1161]. Не так в языке поэтическом, где, напротив, встречаются аналогичные конструкции: «Отверстой бездне зла, зияющей мне в очи» (Надсон), «Пещера той же пастью мне зияла» (Белый), «И мне зияла пасть могилы» (С. Соловьев). Оборот у Мандельштама, таким образом, можно трактовать либо как подчеркнутый поэтизм, либо как намеренное узуальное смещение. Автору настоящего текста ближе вторая точка зрения.
Высказывание в целом содержит обсценный план и намекает на неприличные части тела. Здесь необходимо проговорить, быть может, очевидное, но ключевое для всего текста соображение. Слово срамота (как и далее фразеологизм / жест показать кукиш) непосредственно связано с телесным низом, но одновременно в узусе 1920–1930‐х годов оно служило пейоративом, связь которого с «непристойным» совершенно не обязательно опознавалась носителем языка. Судя по словарю Ушакова, слово срамота употреблялось в укоризненном значении, служило аналогом слов стыд, срам и оборота стыд и срам. Для начала века связь именно срамоты (а не только срама) с нижней частью тела была более отчетливой. В «Словаре…» Даля под ред. Бодуэна де Куртенэ срамота толкуется недвусмысленно: «Соромные, срамные части тела, сором, срамота… детородные»[1162]. Стихотворение Мандельштама играет на разных социокультурных нормах, допуская как восприятие согласно узусу 1920–1930‐х годов (без обсценной денотации), так и восприятие, актуализирующее исконный смысл слов, их, так сказать, внутреннюю семантическую форму.
Поэтому утверждение мне из черных дыр зияла срамота читается в двух планах. Очевидный план выражения предполагает, что речь в целом идет о чем-то неприличном, но эмоциональный эффект лексики здесь важнее конкретного означаемого, и потому это неприличное остается размытым, неконкретным. Однако за очевидным планом, с моей точки зрения, скрывается другой, работающий с фигурой сокрытия, объектами которой выступают «срамные» части тела. Эта смысловая двойственность, по сути, и не скрывается в тексте, а тот или иной вариант осмысления строк зависит скорее от меры «испорченности» читателя.
Обсценный ракурс при этом позволяет по-другому взглянуть на один компонент высказывания – черные дыры. В литературном языке устойчивое словосочетание черная дыра могло обозначать место, вызывающее у говорящего негативные представления[1163]. Хотя в прямом плане выражения текста черные дыры прочитываются именно как экспрессивное обозначение каких-то отвлеченных локусов, за их появлением в стихах стоит языковая игра. Так, черные дыры во второй строфе могут восприниматься буквально – как отверстия либо характеризующиеся черным цветом / темнотой, либо наделенные негативной характеристикой. При таком – не фразеологическом, а буквальном – прочтении семантические компоненты черных дыр дублируют семантические компоненты органов, которые обычно маркируются как срамота. Напрашивается предположить, что речь идет о двух – anus и vagina.
Характерная для первой части тела сема ‘черный’ сохранилась в обсценном лексиконе до наших дней, фиксируется она и в языке первой половины ХХ века. Хотя в силу устного бытования большинства обсценных выражений их письменных фиксаций не так много, тем не менее обсуждаемая семантическая связь регистрируется как минимум в одном характерном обороте. Сошлюсь на дневниковую запись М. Пришвина от октября 1919 года: «Вышел в 9 ч. вечера на двор: темно, как в жопе арапа, и тихо так, что слышен крик утки на весь город» (НКРЯ). Запись, конечно, фиксирует существующую распространенную идиому. Добавлю также, что слово дыра часто служит лексической заменой anus.
Для vagina точно так же характерны семы ‘дыра’ и ‘черный’. В русском эротическом фольклоре, например, дыра, дырка, дырочка выступают синонимами женского полового органа, а его эвфемизмами служат такие обороты как черен соболь, черна тетерка, черная цыганка и др. (не говоря уже о том, что, во всяком случае в фольклоре, его часто сопровождает прилагательное черный)[1164].
Таким образом, в неявном плане выражения вторая строфа работает с непристойными частями тела. Возможность такого прочтения задается словом срамота, в отталкивании от которого переосмысляются черные дыры. Можно допустить, что словосочетание каламбурно заменяет «срамные органы». Тогда вразрез с очевидным планом выражения, где говорится о разных объектах (срамота как один объект и черные дыры как другой), фигура сокрытия снимает их противопоставление, и на уровне глубинного семантического плана срамота и черные дыры обозначают телесный низ.
Подчеркну при этом, что такое рассуждение не предлагает теперь читать 3–4 строки второй строфы только как обозначение конкретных частей тела. Речь идет о каламбурной фигуре сокрытия и, соответственно, о намеренно мерцающем значении высказывания[1165].
3. От обсценного плана стихотворение в следующей строфе вновь возвращается к культуре. Общий смысловой контраст эллина и субъекта остается прежним, хотя и несколько сдвигается. Греки получают прекрасную Елену, субъект не получает ничего. Поскольку смысловая структура третьей строфы подобна смысловой структуре второй, здесь несколько незаметно происходит темпоральное смещение. Если модальность восприятия нагого тела зависит от культуры и потому можно сравнивать свое ви́дение и ви́дение эллина, то участие в «исторических» / мифологических событиях, связанных с Еленой (Троянская война), заведомо возможно только для греков, но никак не для говорящего субъекта. Однако в строфе эта невозможность обходится: субъект предстает человеком то ли присутствовавшим при этих событиях, то ли до сих пор ощущающим на себе их последствия. По-видимому, именно из‐за этой несообразности возникает соблазн биографического прочтения, на котором, например, настаивала Надежда Яковлевна[1166]. Думается, что оно в данном случае не обязательно: сдвиг усиливает общий контраст текста, в котором субъекту так или иначе доступна высокая культура, но который при этом лишен всего в настоящем.
Язык третьей строфы представляет особый интерес и в идиоматическом плане, и в плане отдельных лексем. Культурный сюжет осложняется стилистически вульгарным сбондить – греки сбондили Елену. Употребление этого глагола позволило Е. Эткинду говорить, что греки повели себя как «вульгарные урки»[1167]. Хотя глагол сбондить (‘украсть’) в качестве просторечия фиксируется и у Даля, и у Ушакова, стоит обратить внимание, что в конце 1920‐х годов он фиксируется в словаре преступного языка[1168], поэтому социокультурная ассоциация Эткинда вполне закономерна.
Вторжение экспрессивного просторечия в культурный сюжет затемняет специфику событий, происходящих в первой половине строфы. В самом деле, как расценивать «ошибку», что именно греки, а не троянцы украли Елену? Г. А. Левинтон считал, что это описание «не может относиться к Троянскому сюжету, но только к „Елене“ Еврипида (где Елену действительно крадут, крадут греки – Менелай – и где в сюжете играет большую роль то, что ее крадут „по волнам“)»[1169]. По мнению Гаспарова, «под греками подразумеваются все участники троянской войны без разбора»[1170]. Убедительной мне представляется точка зрения Гаспарова.
Вопрос, восходят ли события третьей строфы к трагедии Еврипида, относится только к реконструкции авторского сознания. Он, по сути, сводится к другому вопросу – знал или не знал поэт такую орекстровку сюжета? В перспективе самого текста, как и в перспективе его восприятия, он не стоит остро. Приведу некоторые аргументы. Так, в плане восприятия в этом фрагменте проявляется тот же эффект перцептивного сглаживания, который уже наблюдался во второй строфе, – неслучайно «несуразность» не особо бросалась в глаза даже исследователям, писавшим об этом стихотворении. Надо полагать, что большинством читателей высказывание воспринимается по сигнальному принципу: слова «греки», «Елена», «волны» актуализируют мифологический сюжет, и у читателя возникает ощущение, что он понял, о чем эти строки.
В перспективе текста мы сталкиваемся с очередным смысловым и языковым смещением. О смысловом смещении уже говорилось, хотя стоит подчеркнуть, что непротиворечивое прочтение строки получают, если вслед за Гаспаровым считать, что греки в данном случае – все участники событий. Не менее интересным кажется смещение языковое. Так, не вполне нормативным предстает оборот сбондить по волнам или, учитывая языковую синонимию, украсть по волнам. По волнам – фразеологизм, который в нормативном узусе не сочетается с глаголом украсть / сбондить. Однако это странное управление не замечается читателем как в силу смыслового сглаживания, так и за счет смысловой инерции фразеологизма, транслирующего в данном случае «готовый» комплекс значений, замещающий сказанное в тексте.
Вторая часть строфы – ну, а мне — соленой пеной по губам – в языковом плане продолжает разговорную модальность: фиксированный для устной речи оборот