Андрей Устинов (Сан-Франциско)ПЕТРОГРАД КАК ПЕТЕРБУРГ
Я покину край гипербореев,
Чтобы зреньем напитать судьбы развязку.
В автобиографии 1934 года, написанной по просьбе Литературно-художественного кружка в Сан-Франциско, прозаик и писатель-фантаст Виктор Ирецкий (наст. фам. Гликман; 1882–1936) рассказал о своей жизни в жестких условиях пореволюционного Петрограда совсем немного. Столь же сдержано он упомянул и о своей литературной работе тех лет, которую нельзя расценивать как незначительную[1176]. В очерке, написанном к его юбилею, журналист Петр Пильский вспоминал:
Наступило литературное 25-летие и для В. Я. Ирецкого. Он – беллетрист. Но в первый раз это имя я увидел под критической статьей. Оно метнулось мне в глаза со столбцов петербургской «Речи». Там появлялись не только литературные рецензии Ирецкого, но и театральные отзывы и рассказы. Потом эта подпись не раз попадалась мне в книжках ежемесячных журналов. В. Ирецкий помещал свои беллетристические вещи в «Вестнике Европы», «Современном Мире», наконец, во время войны, я вновь увидел это имя в горьковской «Летописи».
В толпе пишущих Ирецкий обращал на себя внимание. Это было не легко. Выделить свой рассказ из тысячи других не так просто. А в России тех лет печаталось много беллетристики. «Тысяча» – совсем не азартная обмолвка. Без труда можно доказать, что беллетристического материала требовалось гораздо больше.
И если Ирецкого все же отметили, значит, у него было нечто большее, чем литературное уменье излагать. Лишним подтверждением его беллетристических прав является большая удача, выпадающая на долю молодого автора, как редчайше<е> счастье. Я говорю о гоголевской премии. Ею В. Ирецкий был удостоен от Московского общества любителей Русской Словесности. Он получил ее в 1910 г., по случаю гоголевского юбилея[1177].
Получив журналистскую закалку в дореволюционной «Речи», Ирецкий продолжил сотрудничество с выросшей из нее газетой «Наш Век», легко менявшей названия вплоть до августа 1918 года: «Наша Речь», «Свободная Речь», «Век», «Новая Речь»[1178]. Для этой газеты писал также московский критик Юлий Айхенвальд, в будущем ближайший товарищ Ирецкого по русскому Берлину[1179]. Они даже похоронены под одним надгробием на берлинском кладбище Тегель[1180]. Кроме «Нашего Века», Ирецкий печатался в недолговременных петроградских газетах «Вечерний Звон» (издавалась с 6 декабря 1917‐го по 5 января 1918 года)[1181], «Наши Ведомости» (издавалась с 28 декабря 1917‐го до 14 мая 1918 года)[1182] и пореволюционной итерации «Современного Слова»[1183].
Весной 1918 года он принял участие в создании «Новой Газеты» В. Тимковского, выходившей с 29 мая по 31 июля[1184]. Одним из тамошних авторов был подавшийся на юг России фельетонист Александр Дроздов, о котором Ирецкий впоследствии нелицеприятно отозвался в литературном обзоре «Молодое племя»: «Увы! Как бесцветна и посредственна должна быть литература, если приходится на первое место выдвигать автора, подобного Дроздову. Ни выдумкой, ни стилем, ни наблюдательностью молодой автор не отличается»[1185].
Тем не менее, в той же автобиографии он довольно четко определил некалендарные, настоящие границы своего петроградского периода: «Во время революции был одним из учредителей „Дома Литераторов“ в Петербурге (1918 г.), в котором потом состоял одним из трех администраторов по управлению „Домом“ вплоть до его закрытия (1922 г.), после чего был выслан большевиками за границу вместе с группой ученых и писателей»[1186]. На самом деле, благодаря вмешательству жены Ирецкого, психолога Елены Антиповой (1892–1974), он покинул Петроград позже, в ночь с 15 на 16 декабря[1187].
В основной группе отправленных в германский порт Штеттин философов, ученых, экономистов, публицистов и писателей были два других «администратора по управлению» Домом Литераторов, упоминаемые Ирецким в автобиографии, – публицист и общественный деятель, главный редактор «Летописи Дома Литераторов»[1188] Борис Харитон и журналист Николай Волковыский[1189]. Оба, каждый по-своему, изложили свою версию обстоятельств этой высылки 1922 года, уделив внимание, в том числе, и «истории» с Ирецким.
Б. Харитон излагал ее по свежим следам, пытаясь разгадать причины вмененных государством репрессивных мер и передавая общее для всех высланных состояние сконфуженности:
Обстоятельства нашей высылки до сих пор известны только в общих чертах. Речь Зиновьева на партийной конференции в Москве в начале августа явилась первым явным симптомом какой-то новой затеи, хотя его речь и заканчивалась фразой о том, что бесполезно бороться репрессиями против враждебной коммунизму идеологии либеральной интеллигенции. Оказалось, однако, что до конференции уже началась в партийных центрах и центриках та скрытая от всех работа по составлению проскрипционных списков, которая закончилась – вполне ли? – высылкой многих интеллигентов на запад и на восток. Чуть-чуть приподнялась завеса, когда появилась статья Луначарского, конфузливо завилявшего хвостом: он-де по этому вопросу и с Зиновьевым, и не с Зиновьевым. По статье видно было, что на верхах нет в этом деле единогласия. Это отсутствие единства сказалось и в истории с В. Я. Ирецким, высылавшимся вместе с нами, потом, в день нашего отъезда, по распоряжению из Москвы, оставленного в Петербурге, а спустя три недели все-таки высланного. Говорят, так же точно закончились передряги Е. И. Замятина, который остался в России вследствие вмешательства Каменева, но теперь все же высылается, несмотря на уход из петербургского Г. П. У. Мессинга. Отсюда вывод: высылка была делом группы во главе с Зиновьевым, и эта группа имела сильную поддержку и ревностных исполнителей в лице Уншлихта, Мессинга и др<угих> деятелей Г. П. У., сводивших на нет не только принципиальную оппозицию в данном вопросе со стороны другой группы, но не давших последней возможности избавить от высылки даже немногих отдельных лиц. И как при этом не подчеркнуть, что народный комиссар просвещения Луначарский в этой оппозиционной группе не был, а скорее помог группе Зиновьева, которую очень энергично поддерживали в этой кампании только петербургские газеты, где улюлюкали Сафаров, Гарин, Гредескул и мн<огие> др<угие>.
Когда-нибудь правдивая картина изгнания из России нескольких десятков ученых, писателей и инженеров будет написана со всеми теми подробностями, которые пока еще недоступны никому, кроме авторов и исполнителей этой дикой меры. Но и теперь следует каждому, кто что-нибудь знает, не хранить свои сведения для отдаленных мемуаров, так как дружная работа нововременцев и сменовеховцев уже творит зловредные легенды[1190].
Воссоединившись с Харитоном в Берлине[1191], Ирецкий взялся на первых порах помогать ему с изданием журнала «Сполохи», брошенного предыдущим редактором А. Дроздовым по причине его репатриации[1192]. Присяжный фельетонист эмигрантской газеты «Руль» А. Яблоновский приветствовал эту редакционную «смену вех», не без издевки назвав бежавшего обратно в СССР «литературным покойником» и причислив его к сонму «тушинских воров»:
Журнал «Сполохи» надо поздравить с переменой редакции. Прежний редактор, г. Александр Дроздов, волею Божиею, скончался как порядочный человек и честный писатель и, скоропостижно переменивши свои «вехи», перебежал на сторону тушинских воров. Ныне он устраивает счастье «социалистического» отечества и в советской литературе считается флигель-адьютантом г. Нахамкеса. – Туда ему, красавцу, и дорога! Но справедливость требует отметить, что эта перемена пошла лишь на пользу журналу, так как в прежнем своем составе редакция «Сполохов» походила на «комитет взаимных одолжений», где печатались, главным образом, те молодые авторы и юные поэты, которые соглашались считать г. Дроздова великим человеком.
Нынешние редакторы, В. Я. Ирецкий и Б. И. Харитон, сразу и круто повернули рули корабля и вывели журнал на широкую дорогу настоящей литературы[1193].
Об издании новых «Сполохов» Харитон рассказывал в ретроспективном письме 25 мая 1925 года к журналисту и драматургу Александру Амфитеатрову, непримиримому критику советской литературы:
Вы вспомнили о «Сполохах». Это был лишь литературный и научно-популярный журнал, и помещение произведений молодых русских беллетристов представляло литературный интерес, и печатали мы с Ирецким не коммунистов и не прохвостов, работающих под коммунистов, а тех несчастных, которые вынуждены развивать (или губить) свое дарованье в проклятых условиях теперешней России. Между прочим, Пильняка не печатали. И теперь, думаю, нужно давать, заимствуя из советских журналов и сборников, кое-что из этой области. Так делает и «Руль», и «Сегодня», и «Воля России»[1194]