Взлет Зюсмайра уже был запроектирован, тем не менее, имя его в истории осталось только благодаря незаконченному Реквиему Моцарта. Наконец, в конце 1791 года облегченно вздохнула еще одна, пока недооцененная, группа противников Моцарта, – это члены «католической мафии». Много позже из отравления Моцарта свою выгоду извлекли Матильда Людендорф и её последователи. Он – какой абсурд! – был приговорен масонами и стал жертвой широко организованного ими преследования. Моцарт – какой трагизм ситуации – о многих обстоятельствах интуитивно догадывался сам.
Моцарт был неизмеримо больше чем музыкант. Насколько он видел людей насквозь, вновь и вновь попадая с ними впросак, настолько глубоко он проник и в духовность своего времени, не нуждаясь в слушании курса по эстетике. Так гений предвидел и свою смерть, знал он и о её неизбежности, и не только по тому типичному горькому привкусу на языке, привкусу яда.
Поставлялся ли тот яд графом Вальзеггом цу Штуппах, однозначно ответить не удавалось. Но примечательно, что Идрия (Краины), где добывалась ртуть, входила во владения графа Вальзегга. Все это вписывалась в общую картину заговора. Супруга Сальери, о которой, что поразительно, не было ни одного упоминания в биографиях Сальери, вряд ли могла обладать таким ядом.
XX. Атака
«К чести человечества и музыки, хочется надеяться, что сей Орфей умер все-таки своей смертью».
После смерти Моцарта прошло несколько дней, а по Вене уже пошли упорные слухи, что гений умер неестественной смертью. Берлинская «Musikalisches Wochenblatt» в конце декабря 1791 года первой сообщила, что Моцарт, по-видимому, был отравлен:
«Моцарт скончался. Он вернулся домой из Праги больным и с той поры слабел, чах с каждым днем: полагали, что у него водянка, он умер в Вене в конце прошлой недели. Так как тело после смерти сильно распухло, предполагают даже, что он был отравлен…»
Откуда поступила эта информация, не могла же она появиться только из-за того, что тело усопшего опухло? Можно уверенно предположить, что кто-то из друзей и братьев по ложе Моцарта передал в еженедельник соответствующие сведения, и этим доброжелателем мог быть только Свитен, ибо «масон и иллюминат Готфрид ван Свитен (1734–1803) в ответе за то, что произошло с мёртвым мастером» (немецкие исследователи: Дальхов, Дуда, Кернер). Свитен видел тело гения, и ему должно было броситься в глаза, что оно сильно распухло. Он, сын лейб-медика императрицы Марии Терезии, не мог не сделать для себя определенных выводов, и вид тела должен был показаться ему необычным. Но медицинские познания Свитена были весьма поверхностны, и дальше подозрений дело у него не пошло. Это подозрение в дальнейшем перекочевало в биографию Немечка, а затем Ниссена, которому Констанца передала ставшие знаменитыми слова усопшего супруга: «Конечно, мне дали яду! Я не могу отделаться от этой мысли». В конце XVIII и начале XIX столетий слухи об отравлении всё ширились. Для того времени, казалось бы, более подошло мнение тех сегодняшних музыковедов и даже медиков, которые, в деталях не зная обстоятельств смерти Моцарта, с самого начала твердят, что для них отравление просто невообразимо. Но дело неожиданно начало приобретать другой оборот, и не в последнюю очередь благодаря самому Сальери. Его замучили угрызения совести, он захотел прилюдно высказаться, но ему не дали сделать этого. Такой поворот событий только подогрел слухи.
В 1799 году в «Neuer Teutscher Merkur» Виланда появилось стихотворение И. И. фон Гернинга на смерть Моцарта с таким примечанием: «К чести человечества и музыки, хочется надеяться, что сей Орфей умер всё-таки своей смертью».
Наконец, встает вопрос, почему, начиная уже с 1840 года, предчувствия смерти, одолевшие самого Моцарта, стали приписывать его маниям, хотя Констанция представила всё вовсе не так.
Несколькими месяцами позднее в Вене стала известна цитата из письма одного англичанина о забытой могиле Моцарта; в ней речь шла о месте «где находятся на кладбище забытые останки Моцарта (быть может, насильственно погибшего)». В 1802 году во Франкфурте появилась книга Гернинга «Reise durch Osterreich und Italien» («Путешествие через Австрию и Италию»). Согласно Гернингу, Моцарт будто бы сказал жене, имея в виду Реквием: «Это мой долг перед смертью». Сразу же за этим: «Он жаловался на симптомы отравления». А спустя еще несколько лет (в 1815) Сульпиций Буассере после посещения музыканта Детуша занёс в свой дневник следующее: «Говорят, он получил aqua toffana, весьма модный яд средневековья». Затем вокруг всего, что касалось смерти Моцарта, вновь наступила мёртвая тишина.
Только через 32 года после смерти композитора события перешли в другое измерение. То, что было обнародовано тогда в Вене, не шло ни в какое сравнение с прежними подозрениями или неопределенными записями одиночек; на этот раз в большую игру с разоблачительными статьями и сенсационными сообщениями включились газеты, надо сказать – любопытная параллель с нашим временем. Естественно, были взбудоражены самые широкие слои населения. Центром внимания стал престарелый композитор и придворный капельмейстер Антонио Сальери, проживавший тогда в Вене в доме № 1088 (угол Шпигельгассе и Зайлергассе). В сознании современников ведь еще сохранилось, что Сальери когда-то был явным соперником Моцарта. Припомнилось также, будто Моцарт высказывался в том смысле, что Сальери посягал на его жизнь. Здесь уместно вспомнить замечание Чичерина, что юный гений в лице Сальери приобрел «верного врага».
В дневнике английской четы, издателей Новелло, в 1829 году разыскавших близких Моцарта и встретившихся с ними, записано: «Вражда Сальери началась с оперы Моцарта „Так поступают все“. Придворный капельмейстер сам начал работу над этой оперой, но отказался от неё, посчитав сюжет недостойным для своей музыки. Моцарт же создал мастерское сочинение, отодвинув Сальери на задний план, после чего итальянец, как ни парадоксально, прославился уже тем, что его начали подозревать в отравлении Моцарта. Сын Моцарта Франц Ксавер отрицал, что „он (Сальери) отравил Моцарта, хотя отец и думал так, а Сальери сам признался в этом на смертном одре“. „В самом деле, у Моцарта было много завистников, а потому и много ожесточенных врагов, из которых мало кто не пожелал бы ему места в преисподней… Поскольку долгое время живо было подозрение в отравлении, подкреплённое и его собственными словами, оброненными им в предчувствии близкой смерти, то последняя болезнь Моцарта, так же как и место его захоронения стало предметом разного рода исследований“. Кроме того, уверенность больного гения в том, что его пытались отравить, не подлежало сомнению (один из его врагов будто бы дал ему пагубную микстуру, которая убьёт его, и они могут точно и неотвратимо вычислить момент его смерти. 25 августа 1837 года Констанция писала в Мюнстер регирунгсрату Циглеру о своем сыне: „Карл на хорошей должности и проживал в Милане, на досуге занимался музыкой, в коей он весьма прилежен, и приговаривал: столь великим, как отец, мне, конечно же, не стать, а посему и нечего опасаться завистников, которые могли бы посягнуть на мою жизнь…“»
19 ноября 1823 года «Allgemeine Musikalische Zeitung» в Лейпциге (№ 47) сообщила следующее: «Придворный капельмейстер герр Сальери очень болен, так что в его выздоровлении сомневаются. Возраст оказывает свое разрушительное действие и на тело и на дух. Общий бич человечества». «Senectus ipsa est morbus»(«Старость сама есть болезнь» – лат.).
Учитывая время между поступлением сообщения и выходом в свет этого выпуска, можно сказать, что речь идет о последней декаде октября. Эта информация согласовалась со свидетельством пианиста Игнаца Мошелеса, который в то же время прибыл в Вену с концертами. В городе на Дунае тогда же находился Карл Мария фон Вебер, готовивший к постановке «Эврианту», премьера которой состоялась 25 октября 1823 года. Мошелес сообщил следующее: он решил навестить несчастного Сальери, который, слабый от старости и в предчувствии скорой смерти, находился в богадельне; для этого пришлось заручиться согласием его незамужних дочерей и властей, так как к нему почти никого не пускали, да сам он гостей не жаловал, делая весьма редкие исключения.
«Встреча, – писал Мошелес, – была тягостной; уже один вид его напугал меня, а он, занятый мыслями о приближающейся смерти, изъяснялся обрывочными фразами; а напоследок проговорил такие слова: Я доживаю свой век, так что могу заверить вас, что ничего истинного в абсурдном слухе нет; вы ведь знаете, – Моцарт, будто бы я отравил его. Злоба, одна только злоба, поведайте об этом миру, дорогой Мошелес; Сальери, дряхлый Сальери, который скоро умрет, говорит им это». И далее: «Что касается слуха, на который намекал умирающий, то он, конечно, циркулировал, никак, правда, меня не касаясь. Морально – тут уж сказать нечего – интригами он ему досаждал, отравив тем самым немало часов его жизни».
Из датировки записи Мошелеса определенно следовало, что разговор между ним и Сальери – никак уж не «умирающим», ведь он прожил ещё полтора года! – состоялся в октябре 1823 года, задолго до первого концерта пианиста – 22 ноября. Все свои заверения Сальери сам же и обесценил, предприняв вскоре попытку самоубийства. Это можно датировать совершенно точно, используя документы современников.
Между 22 и 25 ноября 1823 года племянник Карл занёс в разговорную тетрадь глухого Бетховена: «Сальери перерезал себе горло, но пока жив». 27 ноября польский музыкант К. К. Курпиньски, находившийся тогда в Вене, записал в дневник: «Я хотел представиться Сальери, но у Артарии меня предупредили, что он никого не принимал, даже лучших друзей. Говорили, что он перерезал себе горло бритвой». В разговорных тетрадях Бетховена в течение последующих нескольких месяцев можно найти и другие записи, оставленные разными лицами. В начале зимы брат Бетховена Иоганн заметил: «Сальери – его силой пришлось доставить в госпиталь, ибо он отказывался платить. А на второй день, когда сторожа обедали, он хотел зарезаться кухонным ножом, но был схва