Если бы даже и было доказано, что Сальери, умирая, сам оговорил себя, признавшись в ужасном преступлении, всё же не надобно было с такою легкостию принимать на веру его слова и распространять их далее – ведь сорвались они с языка семидесятичетырехлетнего умирающего, непереносимыми болями придавленного старца, тем более, что всем известно, как за несколько месяцев перед смертью на него нашло душевное расстройство.
Не стоит теперь удивляться, что после такого любезного разъяснения французские газеты, на что сетовал потом Карпани, оповестили публику о смерти Сальери, хотя тому оставалось еще медленно угасать больше года. Нойком, который в воспоминаниях своих был не всегда надежен (Дёйч), не гнушался никакими средствами, чтобы представить Сальери перед читателями с лучшей стороны. Совсем особняком к этому стоит замечание Макса Марии фон Вебера, который в трехтомной биографии своего отца, композитора Карла Марии фон Вебера, писал о его венском визите, относящемся к 1813 году:
«Все старания подружить его с престарелым Сальери не увенчались успехом. Слухи, где народная молва соединяла имя старого маэстро со смертью Моцарта, были тогда ещё очень в ходу и передавались дальше, и если Вебер, быть может, и не верил им, то какое-то чувство, принявшее форму идиосинкразии, отталкивало его от человека, о котором было известно, что он ненавидел херувима музыкального искусства, всеми более любимого и почитаемого им Моцарта. Он открыто заявлял, что не намерен иметь с ним никаких дел».
На этом можно поставить точку. С человеческой точки зрения Карпани и Нойкому нельзя отказать в серьезности их намерений, в желании защитить Сальери, если бы не все заблуждения и противоречия их писаний. Факты они явно перепутали с аффектами, поэтому их аргументация строилась на песке и вписывалась в плоскость анекдота. Карпани, видимо, был бы более сдержан, если бы знал о существовании бетховенских разговорных тетрадей. А принимая версию о заговаривающемся Сальери, он не мог подозревать, что ни медицина, ни современники (фон Мозель, К. Курпиньски, И. Мошелес, Новелло) за ней не последуют. Тот факт, что статья Дж. Карпани до сегодняшнего дня сравнительно мало известна, можно объяснить следующим образом: во-первых, в Вене она осталась почти незамеченной, во-вторых, буквально несколько месяцев спустя после её публикации ни Карпани, ни Сальери уже не было в живых.
Д-р Николаус Клоссет умер 27 сентября 1824 года, а д-р Гульденер фон Лобес – в 1827 году. Нуждался ли теперь Сальери в защите своего друга? Наверное – нет, реабилитация пришла слишком поздно. Для всех заинтересованных лиц, по выражению Гугица, слова теперь были серебром, а молчание – золотом. И есть что-то фатальное в том, что все вышло не так. Ибо общественное мнение, как известно, всегда предпочтёт скандал молчанию. Чтобы избежать скандала, друзьям Сальери необходимо было более основательно выстроить свои возражения и соблюсти единство смысла, формы и содержания – чего, к их сожалению, сделано не было. Поэтому «Карпаниева защита Сальери» – таково ее полуофициальное название в моцартоведении – ни на шаг не продвинула дела к полному его завершению. Мы будем исходить из того, что Сальери был зачинщиком, но не убийцей. И Карпани, возможно, знал об этом!
XXII. Постфактум или рукопись № 3
«Написано собственноручно доктором Николаусом Францем Клоссетом»
В номере отеля я достал письмо от барона и внимательно прочитал его:
«BARON EDWARD VON FALZ-FEIN VILLA „ASKANIA-NOWA“ SCHLOSS-STRASSE
VADUZ PRINCIPALITY OF LIECHTENSTEIN (VIA SWITZERLAND) PHONE 2 83 83, 22832
Уважаемые друзья!
Говорят, что я и мои единомышленники выкупили для России 50 или больше принадлежавших ей когда-то живописных полотен, мы передали на Родину разные предметы искусства, рукописи… Меня и моих сподвижников не останавливало в своей благотворительно-патриотической деятельности делать добрые дела, которые далеко не всегда оценивались по достоинству. Действительно, были обиды – абсолютно незаслуженные. Но я ведь не для каких-то руководящих личностей делал все это. Я же старался что-то доброе делать для государства, для России, для моих соотечественников. Потому что в России, у меня много друзей, знакомых. Тем более дорога была искренность в общении и доверие. Я очень благодарен Сергею Михалкову, который приложил немало усилий для сохранения на кладбище в Петербурге могил и надгробий нашего рода Епанчиных. Тогда это сделать было непросто.
Например, Георг Штайн собрал еще и уникальнейший архив, касающийся перемещения художественных ценностей во время войны. Кто и что у кого взял. Этот архив бесценен. Георг потратил на него все свои сбережения. И когда он умер, дети решили продать архив иллюстрированным изданиям Германии, – за него давали большие деньги. Но я выкупил его и передал в Россию, где он и хранится сейчас. Вообще, коллекционирование связано с различными драматическими ситуациями. Я постарался сделать всё, чтобы бесценный архив Штайна оказался у вас на нашей с вами Родине.
Хочется поблагодарить вас за постоянный интерес к той работе, которую провожу я, мой коллега из ФРГ доктор Гунтер Дуда и мои молодые друзья из России.
Выявление и сохранение русских культурных ценностей, содействие их возвращению на Родину – в этом я вижу цель и смысл жизни.
Накануне Нового года, в дни Рождества, в моей резиденции гостили доктор Гунтер Дуда, Сильвия Кернер (жена исследователя Дитера Кернера) и подвижники-изыскатели творчества великого Моцарта из Москвы. Мне кажется, что проект „Русский Моцартеум“ – придуман замечательными людьми из России, моими друзьями.
Хочу добавить, что в ближайшие недели и месяцы мне предстоят переговоры с целым рядом людей и организаций, которые, в случае их успешного завершения, позволят мне передать в дар Родине – как всегда безвозмездно – новые шедевры русской культуры. И не только. У меня есть кое-какие сюрпризы, связанные с А. С. Пушкиным и его произведениями – шедеврами.
Поздравляя со всеми праздниками – православными и государственными – всех российских читателей, телезрителей и радиослушателей, интересующихся нашей работой, хочу пожелать всем вам здоровья, успехов, счастья и мира.
Солнце за окном номера стояло высоко, на бледно-голубом небе не было ни облачка. Я не знал, конечно, о чем говорится в письмах, но у меня не было ни малейших сомнений в том, что они приведут меня к Игнацу Эдлеру фон Борну. Он – последнее связующее звено, ключ к решению головоломки.
Я доподлинно не знал, кто такие иллюминаты. Может быть, они, как и их современные двойники, которые ведут себя словно прыщавые подростки, мастурбирующие в укромных местечках, просто корыстные ублюдки с манией величия, запутавшиеся в паутине собственных интриг и махинаций. Но вдруг они, сами того не зная, продали душу неким зловещим силам, которые питаются их кровью, а взамен наделяют их властью, позволяющей эксплуатировать человеческую жизнь и разворовывать ресурсы планеты. Может, письма расскажут мне правду? Или я так и не узнаю, чему верить? После встречи с бароном Фальц-Фейном я понял: не важно, во что ты веришь. Всякая вера есть лишь попытка объяснить жизнь. А объяснить её – всё равно, что объяснить, почему, слушая Моцарта, смеешься и плачешь одновременно.
Все его существо, его присутствие, та божественная сила, которой он обладал. Эта же сила, но в иных формах, есть в каждом из нас.
Вена, январь 1793 года
Д-р Клоссет
Год я не прикасался к этому ящику. Более года пытаясь убедить себя, что наш с Вольфгангом Амадеем странный союз – союз врача и пациента – был неким эпизодом, о котором можно забыть, заперев как бумаги, на замок.
Год я был свободен от сновидений с участием самого Моцарта или тех демонов, которые наладились посещать меня по ночам; понемногу затушевался и хаос той ужасной зимы 1791 года, истоки которого берут начало за полгода до этого. В июле 1971 года.
Но месяц назад все повторилось вновь. Всё начиналось во сне, как только пробьет полночь. Причем, на задворках собственного сознания до меня долетали обрывки фраз, реплик, сказанные Моцартом. Это было неким фоном. Ну а человек в сером появлялся всегда внезапно, когда я уже не ждал его. По утрам я не помнил ничего конкретно, в сознании возникали только смутные очертания происшедшего.
Но я не отчаивался. Пытался воссоздать, что это были за слова, произнесенные демоном Моцарта? Странные, бессмысленные; обрывки фраз, звучащие снова и снова. Когда они появлялись, у меня начинала кружиться голова, возникал жар. Поначалу, проснувшись, я тут же садился к столу, чтобы все записать, – иначе реальная жизнь тут же сотрет в моей голове все до слова. И уже скоро я не мог вспомнить ничего из происшедшего: ни сцен, ни фраз, ни персоналий, а окружающая жизнь шла своим чередом. Но я знал точно, что ночные посещения демонов таили в себе угрозу самой основе моей жизни. Разумеется, так оно и было.
С чего же начать мне свои дневниковые записи? Наверное, с того, что запомнилось больше всего. В то лето Вольфганг Амадей был в ударе. Все те шедевры, которые он мощным тайфуном выплеснул в последний год жизни и творчества, зарождались именно летом 1790 года…
Помнится, как я повстречал появившегося в июле 1790 года секретаря маэстро Франца Зюсмайра, – мне пришлось осматривать Моцарта, непоседливого и энергичного как ртуть.
– Это наш семейный доктор Николаус Франц Клоссет, – представила меня Констанция новому помощнику Зюсмайру.
А когда отошла с ним подальше, то вполголоса проговорила:
– Клоссет самый модный доктор в Вене. Он немного старше Вольфганга. Когда мне его рекомендовал сам директор придворной библиотеки барон Готфрид Ван Свитен, доктор Клоссет был известен всей империи. Сообщу вам по большому секрету: герр доктор пользует многих знатных особ, состоит личным лекарем князя Кауница, лечит, нашего героя и полководца фельдмаршала Лоудона; к нему обращаются даже члены императорской фамилии. Скажу вам, мой друг, с полной откровенностью: я сделала верный выбор.