И я был чрезвычайно рад, что являюсь домашним врачом Моцарта. Свою профессиональную деятельность я прекрасным образом совмещал с посещением венских подмостков, отчего меня величали театральным доктором. Будучи завсегдатаем многих театров столицы, я был в курсе светских сплетен и прочей буржуазной мишуры. Вне сомнения, Моцарт был модным композитором. Нонконформистом. В его «Женитьбе Фигаро» и «Дон Жуане» маэстро гениально спародировал с вельможных особ двора и высшего света Вены такие гримасы и обобщения, что я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться.
От фрау Констанции я узнал, что Франц Зюсмайр, едва услышал про Моцарта, – он на ту пору был учеником императорского капельмейстера Антонио Сальери, – так тут же пришел к Вольфгангу и упросил того стать его учителем, обещая выполнять роль личного секретаря без жалованья.
Разумеется, я довольно скоро раскусил нового помощника маэстро. Итак, Франц Ксавер Зюсмайр – этот вечно стоящий на страже интересов Моцарта секретарь маэстро, одновременно был учеником Моцарта и Сальери. Ох уж этот молодой человек из Верхней Австрии!
Этот гибкий и любезный господин, со смазливым лицом Гансвурста развернулся во всю свою провинциальную прыть. У Франца Зюсмайра была привычка во всем копировать Моцарта. В общем, он старался из кожи вон, чтобы зеркально повторить своего учителя. От этого субъекта, а в особенности от его водянисто-белых, словно стеклянных глаз, так и веяло неискренностью и фальшью.
По этой ли причине, или по какой другой, но именно герр Зюсмайр, пианист и сочинитель музыки, занял в июле 1790 году место секретаря Моцарта. Очевидно, Моцарту кто-то порекомендовал Франца Ксавера в качестве ученика и помощника: тот пишет музыку, боготворит его, Моцарта, и готов работать бесплатно.
Поначалу Вольфганг Амадей был доволен тем, что взял к себе на работу герра Зюсмайра, который, по словам маэстро, был в любом деле незаменим: бегал с поручениями, вел его переписку, нанимал или увольнял слуг и выбирал апартаменты для семьи Моцарта.
Нетерпеливый, живой и честолюбивый молодой человек подался из провинциального городка Кремсмюнстер в столицу империи Вену и попал на приём к королевскому капельмейстеру Антонио Сальери. Вскоре посредственно одарённый и ведущий беспорядочную жизнь Зюсмайр покинул Сальери, чтобы стать на этот раз учеником Моцарта, к которому он почувствовал вдруг неодолимое «притяжение».
Но я так не думаю, тут была долгоиграющая интрига. Вероятно, сыграли иные мотивы, скорее всего – политические. Профессиональный взлёт Моцарта и поразившее Сальери творческое бесплодие подтолкнули придворного капельмейстера к превентивным действиям: внедрить к Моцарту «своего человека». Мне кажется, что этот ортодоксальный католик и предусмотрительный тактик презирал гениального, но неверующего и беззаботного гения. В честолюбивом психопате Франце Зюсмайре он нашел то послушное орудие, которому и рискнул довериться. Искусство иносказательного выражения мыслей господина Бонбоньери в театральных и ясновельможных кругах хорошо были мне известны.
Вполне могло случиться так, что он в приватной беседе сказал Зюсмайру следующее:
– Моцарта, дорогой друг, следовало бы изучить поглубже… Если уж говорить прямо, то вы подходящий человек на место капельмейстера при дворе Его Величества… Я полагаю, что для оперного искусства, патриотического настроя Империи, для Вены и… и… все это было бы как нельзя кстати. Я полагаю также, что вы достаточно талантливы, самобытны и веротерпимы… По моему мнению, было бы хорошо, если б такое положение изменилось в вашу пользу и поскорее… Если вы к тому же возьмете на себя роль помощника, побудете рядом с ним, его окружением и приглядитесь получше, то сможете у него кое-чему научиться, использовать это… А главное – вы убедитесь, мой друг, в его поверхностном характере. Моцарт вредит искусству, и если уж говорить начистоту, ведь сам он источает один только яд. Он просто клоун, фигляр и шут гороховый! Полагаю, вам нелишне было бы самому составить о нём представление. Если же вы стали бы мне обо всем рассказывать, то, будьте уверены, на благодарность вы можете рассчитывать всегда. В конце-то концов, что, у вас не меньше музыкальных достоинств, нежели у этого дерзкого выскочки?… И запомните: я – человек слова, потрудитесь – вознагражу вас сторицей.
Я думаю, что причин к этому приватному разговору было предостаточно.
Как мне стало известно, Зюсмайр уже в молодые годы познал вкус подковёрнной борьбы, дворовых интриг и приобрёл опыт ведения закулисных игрищ. Видимо, герр Франц Ксавер – один из тех узколобых интриганов, что влезают в чужую жизнь, собирая все слухи и сплетни в надежде когда-нибудь пустить их в дело и извлечь немалую выгоду.
Допускаю и то, что этот начинающий композитор пристроился к Моцарту, рассчитывая погреться в лучах славы великого маэстро и даже подкормиться за его счет. Тысячи ничтожеств самоутверждаются таким образом. Со временем я обнаружил, что эта жалкая тень рассматривает маэстро, как собственность, на которую он всякий раз пытался претендовать.
Довольно быстро Зюсмайр подружился с Констанцией, а затем вступил с ней в любовную связь и виртуозно вжился в стиль Моцарта. И это проявлялось в самых крайних формах. Его почерк был так разительно похож на почерк обожаемого им кудесника звуков, что на первый взгляд различить их было совершенно невозможно. Зюсмайр даже сумел стать соавтором коронационной оперы «Тит», и Моцарт, как мне кажется, был вполне доволен его работой. По-моему, гений проглядел подлинный характер своего «друга», которого следует классифицировать как тщеславного психопата.
Отношение Зюсмайра к себе Моцарт воспринимал как преданность и искренность, к тому же он видел, что тот нашел общий язык и с Констанцией – какая ирония судьбы! Зюсмайр, разумеется, был хорошо осведомлен о характере своего учителя и даже посвящен в процесс его музыкального восприятия. Когда Моцарт умер, Зюсмайр закончил его Реквием. Эта, впрочем, не слишком высоко оцененная услуга составляет единственное светлое пятно в его творческой биографии, лишь сопричастность к моцартовскому Реквиему спасла его имя от забвения.
– Вам кое-что кажется странным?… – начал он с вопроса и сам ответил: – Знаю, знаю. Вокруг Моцарта вечно творилось нечто странное. Большинство людей, навещающих Моцарта, были членами каких-то тайных обществ, истинные цели которых покрыты мраком. Эти братья из масонских лож со своими делами, сообщали какие-то высшие секреты, про которые надо говорить тихо, либо шепотом…Чего стоила фигура того же Игнациуса фон Борна, которого наш Моцарт боготворил. Как свободный и активный масон католической ложи «Доброжелательность», он ввёл нашего маэстро в эту ложу. Игнац Эдлер фон Борн в то же время был региональным главой венской ложи иллюминатов, он носился с идеями просвещения Лессинга. А его зоологическая ненависть к католической церкви и сатира «Monachologien», где он изобразил монахов – расой между обезьянами и человеком! Или нападки на отца Гела, иезуита и королевского астронома Вены…
Ладно, это пустое. Как известно, мы – художники – вообще довольно странные натуры. Сообщу вам как на духу: я лично не состоял и не значусь в списках ни в одной из таких организаций. Я патриот, верующий католик и, если тайно общаюсь с кем-либо, то лишь с подобными себе истинными друзьями Империи и Искусства. Господи, да и вы с такими же принципами. Я прав, герр доктор Клоссет? – Зюсмайр уставился на меня пытливыми бело-водянистыми глазами.
Я дипломатично кивнул и демонстративно вынул из кармана часы.
– Ах, герр профессор! Заботы, заботы… Не намерен злоупотреблять вашим драгоценным временем. Одна-единственная просьба. Исключительно о здоровье маэстро. Если заметите, что с Моцартом творится что-то неладное и, на ваш просвещенный взгляд, из ряда вон выходящее, не сочтите за труд, дайте мне знать. Буду вам крайне признателен. Повторюсь, но вы уже наверняка отметили, герр профессор, что у нас с Моцартом отношения очень близкие. Я сумею верно оценить любой его поступок, каким бы странным, на взгляд постороннего человека, он ни был, и, как бы мы с вами сказали, смогу успокоить Моцарта, погасить любую его вспышку, даже самую неистовую. – Зюсмайр смахнул нитку-корпию с рукава.
Разумеется, вскоре и сам Моцарт, отдавая должное одарённости и заметной сноровке Зюсмайра, пришел к невысокому мнению о своём помощнике и ученике. Реакция маэстро была, как говорится, неадекватной. Он шокировал Зюсмайра вспышками «жуткого шутовства», и я по этому поводу смущенно спрашивал себя, «играло ли здесь роль глубоко скрытое и скрываемое бешенство, неприкрытым адюльтером с его женой, Констанцией?»
Потом наступила та чёрная дата: 20 ноября 1791, когда великий Моцарт слег и более не поднимался с постели. Разумеется, я предпринял всё возможное и невозможное, чтобы поднять на ноги Моцарта. Мы с коллегой доктором фон Саллабой, – главным врачом Венской городской больницы, – использовали весь современный арсенал медицинских знаний, сил и средств. Но что было делать, если болезнь прогрессировала с ужасающей динамикой.
…После смерти Моцарта я сам сильно занемог и вынужден был долго проваляться в постели. За время моего ухода за герром композитором и наших ночных бдений я настолько врос в него, что, когда его тело предали земле, в моем теле начала угасать жизнь. Но вот прошли месяцы, и меня понемногу отпустило.
Тело моё ещё было истощено болезнью, но, спускаясь к утреннему кофе, я находил в себе силы радоваться цветам, украшавшим стол. Я смотрел в глаза жены, глаза, в которых год с лишним жила тревога за меня. И хотя я не воспрянул ещё душой и телом, но обнаружил, что могу по-прежнему восхищаться eё мягкой красотой и плавностью походки, замирать от шелеста её шелкового платья. Тогда-то я убедил себя, что возвращение к нормальной жизни возможно. И поклялся себе, что не позволю ни обстоятельствам, ни кому-либо ни было поглотить меня целиком, без остатка. Отныне я стану воспринимать, как должное, торжество здравого смысла и радость от обыденной жизни.