Вена, 23 июля 1791 года
Д-р Клоссет
Возобновление лихорадки и озноба, головная боль, вздутие живота. Больной испытывает сильное давление под ложечкой, удушье… Резкое обострение лихорадки, ощущение ледяного холода в нижних конечностях, вздутие живота, зевота, боли в брюшной полости, угнетение желудка, продолжительные запоры.
Ощущение сильного озноба – один из симптомов мышьячного, отравления. Отравители обычно используют рвотный камень для подготовки летального исхода: его прием приканчивает и без того уже ослабленную жертву, одновременно уничтожая все следы мышьяка в организме. Помнится, Маркиза Бренвийе так и прикончила отца, заставив его выпить стакан рвотного вина… прописанного врачом.
Для отравителя заставить врача прописать рвотное представляет двойную выгоду. Во-первых, рвотное, в отличие от мышьяка, имеет ярко выраженный вкус, больной поэтому знает, что ему дают что-то непривычное. Во-вторых, лекарство, прописанное лечащим врачом, наилучшим образом отводит от убийцы могущие возникнуть подозрения.
В эпоху Борна и Моцарта, как и при жизни маркизы Бренвийе, рвотное было широко распространенным лечебным средством. Вызывая рвоту, врач надеялся вывести из организма больного вредные токсины. Убийца может рассчитывать, что больному с такими признаками заболевания, как у Игнаца фон Борна, рано или поздно будет прописано рвотное его собственным врачом. Я действительно рекомендовал классическое средство своего времени.
Справка. Рвотный камень – соль сурьмы, – попадая в ослаб ленный организм, разъедает слизистую оболочку желудка (что, разумеется, на руку убийце). Возникающая коррозия тормозит в конечном счете естественный рвотный рефлекс – естественную самозащиту желудка, который таким образом теряет возможность выбрасывать токсины. Эта подготовительная фаза, как мы увидим, необходима, чтобы доконать жертву.
Вена, 24 июля 1791 года
Д-р Клоссет
В 00. 50 вечера.
Я не спускал глаз с часов, считая интервалы между вздохами: 15 секунд, потом 30, потом проходила минута, мы все еще ждали, но всё кончено.
Глаза его внезапно открылись, а я, стоящий у изголовья и следящий за последними ударами пульса по шейной артерии, тотчас же их закрываю.
Веки остались неподвижными, глаза двигались, закатываясь под верхнее веко, пульс исчез. Без одиннадцати минут двенадцать ночи Борн перестал жить.
Моцарт негромко сказал: – В тот момент, когда наступила середина ночи Игнациус фон Борн вернул Богу «самую мощную в Австрии душу учёного и человека, когда-либо вдохнувшую жизнь в глину, из которой был вылеплен этот великий гражданин».
Все, кто был в комнате, становятся рядом с нами вокруг ложа умершего. Неожиданно появился известный граф Дейм-Мюллер, и без лишних слов, быстро и со знанием дела снял посмертную маску с Борна и выстриг локон его волос. Появился барон Ван Свитен; он был мрачен и неразговорчив. Отозвав меня в другую комнату, герр Ван Свитен негромко спросил:
– Каков будет ваш эпикриз, доктор Клоссет?
– Герр барон, мы с коллегой доктором фон Саллабой расходимся в деталях, но не в диагнозе: налицо острое токсико-инфекционное заболевание.
– Понятно, тут на сей счет имеется мнение – не терпящее возражения, – категоричным тоном заявил барон и, многозначительно указав глазами наверх, тут же стал медленно говорить, будто диктуя: – У покойного Борна – острое инфекционное заболевание; осмотр тела говорит об этом: характерное изменение кожи налицо. И потому никаких вскрытий тела не производить, никаких эпикризов не писать.
– Вы правы, барон, подобная инфекция – чрезвычайно заразное заболевание, – подтверждаю я. – Поэтому тело нужно как можно скорее вынести из дома.
Готфрид ван Свиттен добавил:
– А санитарный военный лекарь должен присматривать за тем, чтобы в пути соблюдались противоэпидемические гигиенические меры, как-то: сжигание одежды, запрет на прощание с телом – и дома, и в церкви; похороны произвести без выдержки срока в течение 48 часов. Указ самого императора Леопольда II.
– Полностью согласен.
– И соблаговолите разъяснить сей вердикт вашему коллеге, герру фон Саллабе, – Ван Свиттен во всём был неумолим.
Я кивнул…
Погода не сочеталась с грустным моментом случившегося: стояло легкомысленное лето с разлитой кругом жарой; и только к вечеру зной немного спал.
По сути, болезнь, приведшая Фон Борна к гибели, длилась 4 дня… За час-полтора до кончины он пребывал ещё в полном сознании.
Вена, 25 июля 1791 года
Д-р Клоссет
И вот самое печальное – похороны знаменательного учёного, масона с заглавной буквы. В три часа пополудни 24 июля 1791 года совершилось отпевание тела. Экипаж с телом Борна прибыл к собору св. Стефана. Так как Игнац фон Борн был масоном эта грустная процедура происходила в Крестовой капелле, примыкающей к северной стороне собора св. Стефана. В том месте, где находится соединительная решетка, которая идет параллельно стене собора, отгорожено довольно большое пространство перед Круцификс-Капеллой; здесь на время отпевания ставился гроб…
Сегодня притч отправляли по рабу Божьему Игнациусу фон Борну под крышей павильона капеллы. Пришло много провожающих; здесь собрался цвет ученого мира Вены почитатели его как видного масона, друга великого композитора Моцарта. Вопросов много, ответов нет…
Кто же пришел на панихиду? Был Моцарт, его ученик Зюсмайр. Разумеется, не обошлось без барона Готфрида Ван Свитена и ряда братьев по ложе, а также из других лож Вены.
До собора св. Стефана всего ничего – несколько минут ходьбы.
Почему же так произошло? Ходили слухи, что многие побоялись пойти на похороны Игнаца фон Борна, потому что он впал в немилость у Габсбургов. Говорили разное. Одни считали, что кайзеровский двор и католические князья были рассержены активной позицией учёного и писателя, другие, что виной активное участие в масонской жизни Вены. Несмотря на негативное отношение к масонству кайзера Священной Римской империи Леопольда II, были здесь и братья-масоны из разных венских лож. Все знали, что он до самой своей смерти работал над трудом «Fasti Leopoldini», возможно относящимся к разумному отношению приемника Иосифа II Леопольду II к венграм. А это открытая критика Габсбургов. И, разумеется, участие в создании либретто масонской оперы «Волшебной флейтой» не прошла, якобы, даром. Царский двор и высшее духовенство было в курсе: до высших мира сего донесли и текст либретто и трактовку тех или иных персонажей, диалогов и так далее. Нашлись люди, которые увидели в Царице Ночи императрицу Марию Терезию. Если так, то это – нелестный портрет…А в Метастазио кто-то узнал Сальери… Правда, собака лает – ветер носит (причём, ни со мной, ни с кем другим после грустной церемонии ничего не было – ни гонений, ни репрессий).
Гроб с телом фон Борна не внесли в храм св. Стефана, хотя бы для краткого отпевания, как того требует погребальный церемониал католической религии, а напутствовали в так называемой часовне св. Креста. Здесь состоялась заупокойная служба над телом Борна. Это был своеобразный ритуал памяти по великому учёному, философу, сочинителю и масону.
В глаза бросалось неестественно темно-восковое лицо Борна, точно лик с византийской иконы.
…От собора св. Стефана до кладбища св. Марка можно добраться за полчаса.
Мне нужно было явиться в больницу к главному врачу. Управившись с делами в городе, я вернулся назад и проехал на экипаже до кладбища св. Марка. Это было недалеко.
Летом смеркалось поздно, ночь была короткая, и я не торопил возницу
За городскими воротами на Ландштрассе начинались пригороды, дышалось намного легче. И дорога была вполне сносной, мощёная брусчаткой. Вскоре я подъехал к кладбищу св. Марка; вышел из кареты у маленькой невзрачной церковки. Отыскал смотрителя.
Тот переспросил:
– Герр Игнац фон Борн? Даже не знаю, где он был предан земле. Вы говорите, его похоронили на этом кладбище, по высшему разряду? Это, наверное, вон там – справа, за крестом.
Смотритель привел меня к свежевскопанной полосе земли, которая тянулась на большое расстояние.
– Вот тут похоронен ваш друг, господин, – обрадовано указал он место.
Я подошёл к холму, усыпанном цветами. Мне стало отчаянно грустно…
На высоком небе светились яркие выпуклые звёзды, столько звёзд – не сосчитать; было новолуние и всё кругом, кроме небосвода, было в темноте.
И тут всё колыхнулось перед глазами, я заплакал. Я горько рыдал, стоя над могилой Игнациуса Эдлера фон Борна, рыдал по себе, рыдал по Моцарту. Моя интуиция мне подсказывала, что смерть сорокавосьмилетнего учёного и писателя – это грозное предупреждение Моцарту. Хотя, почему предупреждение? Это расправа, ордер на которую был выдан. Кто следующий, приговорённый на смерть ядами средневековой аптеки? Моцарт, гениальный Моцарт!..
Смотритель ушел. Я остался один.
«Надо запомнить место погребения, – подумал я. – Возле этого креста».
Как ни странно, экипаж ждал меня, только возница проворчал, что нужно доплатить вдвое за потраченное время, я согласно кивнул. И мы покатились по звонкой брусчатке Ландштрассе обратно в Вену.
Отложив рукопись доктора Николауса Франца Клоссета, я стал размышлять над его выводами. По справедливому замечанию такого выдающегося историка, как доктор Поль Ганьер, «соответствующие тексты не всегда были составлены с желательной точностью. Кроме того, врачи, по причине либо некомпетентности, либо недобросовестности, либо из желания обелить себя, слишком часто расплывались в лишенных интереса соображениях, намеренно неточных и даже противоречивых. Наконец, весьма трудна и деликатна задача перевести прошлое в настоящее, учитывая неизбежные изменения в способах интерпретации и приемах логических рассуждений». И такой феномен. Только произнесешь слово «отравлен», как спор о смерти Моцарта приобретает эмоциональный характер, прекращающий всякие дискуссии, потому что вокруг фатального слова – яд – сгущался страх, порождаемый бессилием.