Между Сальери, Зюсмайром и графом Вальзеггом была связь, это более чем очевидно. А о том, что Зюсмайр был крайне тщеславен, говорят многие источники.
В конце жизни Моцарт страдал манией преследования, и это тут же было доведено ad absurdum. В письме от 7 сентября 1791 года Моцарт писал своему либреттисту да Понте, что жить ему осталось недолго. Можно ли при этом говорить о параноидальных мыслях, если три месяца спустя он действительно умер? Конечно, нет! И если он не мог отделаться от образа незнакомца (посланец в серых одеждах Антон Лайтгеб), то дело тут не в мании преследования, он предчувствовал, что с этим человеком связаны обстоятельства особого рода. Если объединить эти факты, начиная с предчувствия смерти, металлического привкуса на языке, ранних мыслей об отравлении, зловещего появления серого посланца, вспышки болезни в сентябре 1791 года и беспомощности доктора Слабы относительно заболевания композитора в конце ноября и странной мистификации вокруг Реквиема, покорно принятого Моцартом на свой счет, то этого уже слишком много для того, чтобы не предположить, что мы имеем дело с чем-то крайне неординарным.
Должно было бы давно уже броситься в глаза и то, что Моцарта не было в Вене в момент предполагаемого зачатия приписываемого ему сына Франца Ксавера, ибо с коронации императора Леопольда II, происходившей во Франкфурте, он мог вернуться не раньше начала ноября 1790 года. Франц Ксавер Моцарт родился, как известно, 26 июля 1791 года. Такая картина вписывалась в наше общее построение: Моцарт не был отцом Франца Ксавера.
О Сальери сказано уже много. Еще в 1840 году (и раньше) в музыкальном «Словаре-разговорнике» Гати фигурировала такая версия: «Рассказывали (о Сальери), что в последние дни жизни при наступлении душевного расстройства его мучила мысль, будто он отравил Моцарта, что супруга последнего самым торжественным образом опровергла». И здесь, правда, без фактических доказательств, говорилось о трёх хорошо согласующихся между собой обстоятельствах: об одностороннем соперничестве Сальери, о его письменной исповеди и его признании. И опять загадка: ведь если Сальери упоминал о нескольких покушениях на отравление, то среди его жертв мог быть и исследователь, видный масон и автор либретто «Волшебная флейта» Игнациус Едлер фон Борн.
Наконец, личность ранга Сальери могла стать неудобным свидетелем, поскольку неспокойная совесть всё же мучила его. И если Сальери был замешан в заговоре, то подстрекатели должны были опасаться, как бы императорский и королевский придворный капельмейстер вдруг не вздумал бы исповедаться в своей вине или соучастии в преступлении. Всё так и вышло! Значит, инспираторы были просто вынуждены объявить Сальери помешанным и отправить его в богадельню. Тем не менее, правоверные моцартоведы, зная об этом, упорно цеплялись за идею параноидального бреда, и не важно уже кого – хоть Моцарта, хоть Сальери!
Если все разрозненные сведения собрать вместе и проанализировать, то Грайтер со своей версией заболевания почек (уремическая кома) близок к истине, а отсюда уже совсем недалеко и до заключения об отравлении ртутью. Пусть мы так и не представили здесь последнего доказательства, но всё же, что касалось смерти Моцарта, его окружения и дальнейшего развития действия, наша работа могла бы обрисовать новую перспективу в видении тех далёких событий. Тем самым тема Моцарта – именно в наше время, сегодня – получила новый поворот.
Заговор, направленный против Моцарта, не мог быть устойчивым и сплоченным союзом. То есть (и это установлено точно) происходил обмен мнениями о жизни и творчестве Моцарта. Между Сальери, аббатом венским Мигацци (и, может быть, аббатом зальбургским Коллоредо) или, скажем, графом Вальзеггом вряд ли были тесные личные связи, но между Зюсмайром и Констанцией несомненно. Валентин подчеркнул особо напряженные отношения между Моцартом и Коллоредо, которого австрийский гений называл «гроссмуфтием». О Сальери Валентин сообщает (сравните с Ангермюллером), что он был «уважаемым, знаменитым, влиятельным и пользовавшимся успехом» человеком, а его современники называли его не иначе «как любезным и отзывчивым». Этой картине противоречат непосредственно биографические данные, которые оставили нам определенное число скорее отрицательных черт характера Сальери. Нельзя отделаться от впечатления, что новейшее моцартоведение приукрашивало больше, в подробности борьбы за власть и интриг уже никто не вдавался. Если дело пойдет так и дальше, то лубочный портрет Моцарта с портретом облагороженной Констанции и дружелюбным Сальери (на дружеской ноге он был только с Констанцией) – скоро будет выглядеть так, что отравление и в самом деле канет в сферу легенд.
XXXI. Бои на чужом поле
…Готов ли ты быть стертым без остатка,
Отринуть все, что создано тобой,
Готов ли ты в забвенье затеряться
Несотворенной сущностью одной?
Иных путей для измененья – нет.
Потом я вдруг очнулся, не понимая, куда подевалась Ольга и почему она не снимала трубку звонившего телефона. Я осторожно потянулся к своему «дерринджеру». Револьвер исчез!
– Не дергайся, приятель, – произнес мужской голос.
Красавчик-Ник развалился в кресле напротив меня с автоматическим пистолетом в руке. Я узнал его сразу: это был пистолет марки «ТТ». Калибр девять миллиметров.
Ольга безмолвно сидела на ручке кресла. Ник прижимал её к себе левой рукой, положив ладонь на её левую грудь. Ничего другого от него и нельзя было ожидать. Этим мафиози жизнь не в жизнь – только позволь облапить какую-нибудь женщину.
Я заметил, что хорошее немецкое ружье «Три кольца», аккуратно висевшее на стене, было разряжено: оба патрона стояли торчком на ближайшем столике. Короче говоря, мне не стоило умирать при попытке завладеть им. Ник-Красавчик ни в чем не полагался на случай.
– Нож, – негромко сказал он, кивая в мою сторону. – Только очень осторожно!
И здесь он оказался профессионалом, имея в виду мой инцидент с молокососами – Дитрихом и Клаусом. Когда по-настоящему влип, то рассчитывать уже не на что. Я осторожно полез в карман и медленно, двумя пальцами извлек из него скромный ножик.
– Брось на ковер.
Я разжал пальцы.
– Поднимите его, принцесса, – велел Ник, отнимая руку. Ольга неуверенно встала. Он ободряюще шлёпнул ее по заду.
Его напарник послушно засмеялся, и я впервые увидел его. С виду ничего особенного – приплюснутый от боксёрских ударов нос, широкие скулы, тонкие губы. Типичный даун. С громким именем Вальтер. Я сразу понял, что он ничего не знал. Ради него Ник старался играть роль крутого гангстера. Впрочем, кто знал, может, он уж настолько свыкся с ней (ролью), что такое поведение стало для него нормой…
– Телефон, Ник, – сказал Вальтер.
– Сам знаю, звонит – пусть звонит, – ответил Ник. – Я понимаю, что тебя это достало, Вальтер, но попробуй потерпеть ещё несколько минут, ладно?
Он опять шлёпнул Ольгу.
– Вперед, принцесса. Дайте мне нож этого молодого человека.
В комнате не было заметно никаких признаков борьбы. И я вспомнил, что меня выбили из строя колотушкой парочка псевдоработников из компании. Видимо, они передали нас с Ольгой из рук в руки Красавчику-Нику и его подручному; а те просто вошли – скорее всего, через дверь в кабинет возле камина.
Я невольно припомнил некоторых женщин, с которыми мне доводилось работать и которые, дай им в руки пулемёт «Максим» и достаточное количество патронов могли бы отбиваться от целой армии мафиозных нукеров. Судя по досье, Ольга была как раз прообраз тех девушек, которых я видел во время кавказских войн и в прочих локальных стычках. На это я и рассчитывал, но приходилось ожидать подходящего момента.
– Извини, моя ошибка, – выдохнул я.
– Ничего страшного, – еле слышно произнесла она; её губы безмолвно произнесли два слова. Я догадался: – «Ник мой».
За её спиной нетерпеливо заёрзал Красавчик.
– Возьми нож и принеси мне! – рявкнул он.
Ольга не была уверена, понял ли её я, и повторила всё с помощью мимики. Она показала глазами на Ника и соседнюю комнату. Потом отвернулась и отдала мой нож, который Красавчик опустил в карман брюк.
– Поднимайся! – довольно нелюбезно проговорил он мне.
Я встал и натянул туфли.
– Хорошо, – кивнул Красавчик. – Теперь можно заняться телефоном. Возьмите трубку, Принцесса. Если спросят, почему так долго не подходили, скажи, что только вошла и услышала, что телефон звонит. Одно неверное слово – и пожалеешь, что на свет родилась.
Пока еще рано что-то предпринимать, сказал я себе. Ник держался начеку, оценивая меня и моё поведение. Да и куда было торопиться, времени было в изобилии. Если мы ещё живы – он зачем-то бережёт нас, а потому лучше набраться терпения, подождать.
– Телефон больше не звонит!
Ник прислушался.
– Вальтер, – сказал он, наконец. – Теперь тебе легче?
Они оба уставились на дверь в прихожую, словно дожидаясь, пока телефон вновь затрезвонит.
– Ник! – взмолился Вальтер. – Ник, ты разве не слышишь? Проклятый телефон опять звонит!
Он схватил Ольгу за руку вытащил её из гостиной и подтолкнул вперед. Та пыталась было возражать, но потом махнула рукой и взяла трубку.
– Да, – произнесла она. – Да, это фрау Ольга. Кто? – Ее лицо приняло изумленное выражение. – Герр Глотцер…
Красавчик-Ник тут же забрал у неё трубку.
– Ник у телефона, герр Глотцер, – сказал он и примолк. Потом ответил: – Надо было кое-что уладить, поэтому мы не подходили… Да, герр Глотцер… Да, мы полностью контролируем ситуацию…
Некоторое время он слушал. Один раз даже хохотнул.
– Всё понял, – сказал он, наконец. – Значит, говорите, четыре или пять часов. Конечно, герр Глотцер, мы подготовим ему встречу… Нет-нет, не волнуйтесь, герр Глотцер больше он не причинит вам неприятностей… Что? Да, это мы тоже узнали. Конечно, можете на нас положиться. Да, герр Глотцер, я понимаю. Да, герр Глотцер. Не пропадет ни крошки, не беспокойтесь… Да, мы сразу известим вас…