Я с грохотом закрыл дверь – она лишь слабо шевельнулась, сладко потянулась и, открыв глаза, устремила на меня томный взгляд.
– Кофе подан, мэм! – объявил я. – Будь я проклят, если ты не самая обольстительная женщина, с которой мне когда-либо пришлось провести такую грешную ночь.
Саманта рассмеялась.
– Я постаралась и рада, что мои труды не пропали даром.
Саманта поднялась, открыла гардероб и царственным жестом потребовала, чтобы я подал ей соболью пелерину и накинул на ее плечи.
Я поставил поднос с кофе и повиновался. Завязав крошечный бантик на шее, она вздернула лицо в ожидании поцелуя. Я поцеловал ее.
– Жизнь – это цепь упущенных возможностей, Саманта, – сказал я спокойно. – Перед нами, христианами, всегда стоит проблема выбора: как поступить в данный момент. У мусульман, кажется, такой проблемы нет. Может, нам стать последователями пророка Муххамеда?
Она пристально посмотрела на меня.
– Пей кофе, – продолжал я. – Наши авиабилеты лежат на комоде.
Она облизнула губы.
– Что ты этим хотел сказать? Чтобы я стала наложницей в твоём гареме?
– Менять веру мне уже поздно. А пока… пока летим вместе в Нью-Йорк. Как коллеги.
– И как любовники?
– Разумеется. У тебя есть минут сорок пять, чтобы одеться и доехать до аэропорта. Я заказал такси, нас отвезут, – грустно проговорил я.
– Ты меня разочаровываешь, дорогой, – сказала она, шумно вздохнув. – Ты опять становишься сентиментальным.
– Просто мне разрешили поступать по собственному усмотрению.
– А я-то думала, что у вас, немцев, все зарегламентировано по параграфам, инструкциям и меморандумам. Но оказывается, и вы – люди, и ничто человеческое вам не чуждо.
Она задержала на мне взгляд, но я не смог догадаться, что таилось в нем. Потом она рассмеялась и стала одеваться.
В аэропорт мы приехали, когда заканчивалась регистрация. Со стороны можно было подумать, что мы молодая пара, которая вернулась после медового месяца в раскаленный и пахнувший выхлопными газами город-ущелье Нью-Йорк.
В аэропорту имени Кеннеди мы стали прощаться. Я вложил ей в руку небольшую походную сумку, с которой она пришла ко мне в номер.
Мы расцеловались.
– Пока, Саманта.
– До свиданья, Пит, – сказала она. – Жаль, но мне кажется, что мы никогда больше не увидимся. По крайней мере… мне хотелось бы надеяться на другой исход.
И она пошла, не оборачиваясь, к «кадиллаку», из которого ей махнул какой-то мужчина в темных очках.
Я посмотрел ей вслед…
К Джонни я не стал заезжать, а только позвонил и наговорил ему и его жене массу приятных слов. Хотя мог бы и заехать. Думал, что еще увидимся, что он будет жить сто лет и больше. Оказалось, что я ошибся, действительность была более печальной, чем думалось…
P. S.
Следующим летом, я узнал грустную новость: Джонни положили в больницу с диагнозом «опухоль мозга». А через месяц – в конце июля – пришло известие о его кончине. Джонни было около семидесяти лет. Через два года прах Джонни перезахоронили на Арлингтонском кладбище героев-воинов в Вашингтоне. При погребении ему были оказаны такие почести, которые отдаются только для генералов или военнослужащих, имеющих особые заслуги перед страной. В торжественной траурной церемонии участвовали несколько генералов. Играл военный оркестр, несколько подразделений сопровождали траурный кортеж и произвели прощальный салют. Как и положено, звезднополосатый флаг покрывал гроб. Потом он был сложен в соответствии с церемониалом и передан Ингеборге. Один из генералов устроил для семьи и многочисленных гостей, приехавших из Германии, специальный осмотр Белого дома.
Могила Джонни находится не далее ста пятидесяти метров от места захоронения Джона Ф. Кеннеди. С учетом сложностей судьбы Джонни, о которых нам рассказывал он сам и которые привели к его уходу из армии в чине подполковника, подобные почести на похоронах более чем необычны. Скорее всего, у Джонни были такие значительные заслуги перед США, которые остались тайной для меня и Алекса. Бесспорно и то, что имя Джонни входило в список золотого фонда разведки. И пусть будет ему американская земля пухом.
XXXII. Die letzte Nacht mit sie[87]
Моя история любви,
о, my love story,
с горчинкой выдержанных вин,
любовь как море…
Прошли годы – как день, как час, как миг…
«Мы прожили с Соней Шерманн в Германии– страшно подумать! – семь лет…» – размышлял я на кухне, уставившись в одну точку.
Тут я на миг запнулся, боясь показаться себе уж слишком благородным и сентиментальным, но потом признал, что прожили мы все эти годы душа в душу.
Но как я ни бился последние два месяца, чтобы оживить чувства и эмоции моей пассии Сони Шерманн, как ни стремился реанимировать былые наши отношения, но у меня так ничего и не получилось. Моя роскошная Соня не реагировала никак на мои потуги – все было напрасно!
Иногда казалось, что еще чуть-чуть, – и ее душа проснется и впустит в себя хоть крохотную порцию моего тепла, моего света и приведет в движение слегка тронутое арктическим холодом её немецкое сердце. Но мешали этому то ли ее упрямая немецкость, то ли далеко зашедшая игра «прошла любовь – по ней звонят колокола»…
Не хочет она меня в свою душу впускать, а мне, как настоящему мужчине, собственнику, хочется получить права на пользование всем тем, что было в ней и что окружало ее. Видно, не современный я, а домостроевец – и все тут. Даже самому противно. Другой, быть может, согласился сразу, расслабился и спекся бы: дескать, жена – топ-менеджер известного фонда в дочернем предприятии «Дойче Банка» в Германии! Ну что еще надо?! Но какое-то предчувствие мешало мне согласиться, и самое неприятное – знаю, в чем корень зла. Я для нее такая же находка, как хорошая и качественная вещь, выбранная в магазине ужасного секонд-хэнда, – и не более того.
Да, ей хорошо со мной заниматься сексом, обедать или ужинать, смотреть телевизор или беседовать вечером, а вернее, говорить самой, рассказывать что-либо, непременно, чтобы я ее слушал, – а я хороший слушатель, правда, она и сама рассказчик отменный, она обожает усесться в свое любимое вольтеровское кожаное и такое красивое кресло напротив меня и рассказывать, что Бог надушу положит.
Эти вечера я обожал больше всего. А еще я боготворил минуты особого вдохновения моей пассии, когда мог смотреть на нее и любоваться ею. Это было красочное зрелище!
Высокая, стильно одетая, с чистым открытым немецким лицом, с длинными тонкими пальцами – симпатичная, если не сказать красивая. Особый шарм был в милой небрежности, с которой она держала терпкую кубинскую сигару. У нее роскошная поза – нога за ногу, так что будь я художником, то давно написал бы картину в стиле элегантного Тропинина.
В симбиозе запахов, витающих по квартире, присутствуют все составляющие особого шика: сигарный дым, едва осязаемый аромат коньяка, изысканный парфюм. И картина приобретает законченную сказочную реальность!..
Рассказы о себе, о друзьях, о бесчисленных приключениях, о ее жизни, такой драматической и нелегкой. Или о том, как ей было здесь тяжело и плохо, как было трудно начинать банковский бизнес ей, женщине, в Германии; о родителях (правда, только хорошее), о литературе, музыке, религии, киноиндустрии – обо всем.
И вдруг меня пронзает, точно молния, мысль!.. Я нужен ей только для декорации. Ведь, как она сама говорит, и сигара, и коньяк, и виски, и самый обычный чай – вообще все кажется намного вкуснее в обществе красивого мужчины! А я все-таки, не скрою, да, красив! И красотой выделяюсь не абы какой, а утончённой, дорогой и джентльменской, а эти составляющие формируют мужской шарм на качественно иной, высшей ступени, делая его по-княжески породистым, а значит, и более ценным. Мои достоинства налицо. Я высок, брюнет с голубыми глазами и аристократически прямым носом; с «обалденными» ногами, как мне не раз заявляли мои пассии. В общем, фигурой и статью дотягиваюсь до голливудского образца, Джеймса Бонда.
А Соня Шерманн? Возможно, она решила, что я просто некий джентльмен классического ряда, и как она узнала (но много позже) – абориген из «варварской» России. И вот подобный презент оказывается в Сониной постели. Проходит месяц, год, семь лет, и я начинаю гармонично вписываться в окружающий антураж Сониных апартаментов… Моя германская царица, скалькулировав ситуацию, приходит к выводу, что как топ-менеджер она так прочно стоит, что может позволить себе такую игрушку, как муж из-за кордона, выписанный на более длительный срок. Есть с кем разговаривать вечерами, выпивать, спать, гулять, путешествовать, показывать друзьям и партнерам – живая игрушка, одним словом…
На часах – без десяти два, а я не могу ничего решить и стараюсь думать о вещах более прозаичных, о работе в Германии, случай хрестоматийный. Мои ощущения интересуют разве только меня, но не моего бывшего шефа Сансаныча или моих коллег «по оружию», по конторе…
Нет, объективно ФРГ – страна очень хорошая, красивая, люди почти все живут в достатке, хорошо зарабатывают, у всех достойное жилье и машины. Немцы любят отдыхать где-нибудь подальше от родины – в Италии, Малайзии, Турции, на Филиппинах… Но настолько это не мое, настолько чужое, настолько они, немцы эти, холодно-приветливы, что от этой «приклеенной» радушности порой становится жутко и противно. Их демонстративная отстраненность вместе с холодной и даже ледяной вежливостью приводит к тому, что не только общаться – рядом стоять не хочется!..
Особенно лихо было мне скоротечными зимами – наверное, потому, что таковых в русском понимании здесь не бывает. Мне почему-то постоянно приходило на ум стихотворение Генриха Гейне из его «Книги песен» в переводе Михаила Лермонтова: