х ярко выраженного меркантилизма. Зато мать императора Иосифа, Мария Терезия, показала себя энергичной противницей масонства, в котором она не видела ничего, кроме оскорбляющей чувства эрзац-религии. Так и Сальери! И если Иосиф II масонство терпел, то его наследник, Леопольд II, усмотрел в ложах зародыш революционных ячеек. Поэтому в те времена масонство было актуальной темой для разговоров. С одной стороны, оно достигло своего апогея, с другой – находилось уже в стадии развала. Постановка «Волшебной флейты» отчетливо обозначила этот поворот!
Борьба за власть была на повестке дня. И в связи с этим нельзя было не обратить внимание на то, что Леопольд фон Зоннляйтнер был одним из первых, кто, находясь вне масонских кругов, увидел в «Волшебной флейте» прославление масонства, а официально заявлено об этом было только спустя два года.
Вряд ли сегодня кому-нибудь известно, что тогдашний венский архиепископ Мигацци был крайне тщеславным, расположенным к интригам вельможей, который с князьями церкви, а это не только Иероним фон Коллоредо из Зальцбурга, но и многие другие католические высокопоставленные лица, представлял некий вид «католической мафии».
Казалось бы, причём здесь смерть Моцарта, если бы не тот факт, что в эти круги был вхож и ортодоксально верующий католик Сальери. И очевидно, что имя Моцарта не раз звучало там. Более того, мы уже знаем, что Коллоредо был разгневан отъездом Моцарта из Зальцбурга и никак не мог простить ему подобное своеволие: «Когда в 1780 году дело дошло до разрыва с зальцбургским архиепископом, и особенно после того, как Моцарт обратился к масонскому ордену», у многих создалось впечатление, что «его образ мыслей претерпел поворот в антиклерикальном направлении» (по словам моцартоведа Дитера Кернера из Майнца).
В какой степени Мигацци, Коллоредо и Сальери обменивались мнениями (и, конечно же, относительно Моцарта). В данном случае несущественно: «Коллоредо – как и Иосиф II – был склонен к жесткости и бесчувственному автократизму», к тому же он был человеком неблагодарным и «при удобном случае любому давал понять, кто князь, а кто грязь» (подчеркнул музыковед Браунберенс). Сам Сальери относился к этим «деспотам и интриганам» с неизменным раболепием, подчеркивая при этом свой католический фанатизм. Творческое и личное соперничество итальянца по отношению к Моцарту теперь уже неоспоримый факт. С другой стороны, и Моцарт был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, Антонио Сальери или безудержную злобу чешского композитора Леопольда Кожелуха, скрытую за чрезвычайной любезностью, – не считая уже многочисленных посредственностей, от которых сквозило бесконечное духовное превосходство и без комментариев вызывало непримиримую ненависть к его носителю. Но Моцарт, в сущности говоря, был неуязвим для этой ненависти. Действительно, его острый язык «был известен многим», и кое-кто полагал, «будто Моцарт был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку аристократии».
Взлёт Моцарта начался в 1791 году, и если бы не смерть, это означало стремительную карьеру, и это Сальери отлично понимал. Однако он, чаще всего неопределенный в своих намерениях, из-за структуры своей личности явно не был непосредственным исполнителем. Ортодоксальный католик и предусмотрительный тактик, он, ненавидевший гениального, но открыто беззаботного гения, не мог и не хотел устранять его сам, но зато перепоручил свой замысел другому – это было в его духе. В честолюбивом психопате Зюсмайре он нашёл то послушное орудие, которому и рискнул довериться. Искусство иносказательного выражения мыслей Сальери нам уже известно, так что вполне могло случиться так, что он сказал Зюсмайру следующее: «По моему мнению, этого (тут идёт нелестное прилагательное) Моцарта следовало бы устранить… Вы, друг мой, подходящий человек на его место… Я полагаю, что для высокого искусства, национальной оперы, для музыкальной Вены такое развитие событий было бы предпочтительнее. Я уверен, что вы достаточно талантливы, вас ждёт успех, мировая известность… По моему мнению, было бы хорошо, если б такое положение изменилось поскорее… Если вы побудете рядом с ним и приглядитесь получше, то сможете у него кое-чему научиться, а также использовать эти наработки для своей карьеры. И параллельно убедиться в его поверхностном характере, склонном к склокам, сплетням, неадекватному поведению. Моцарт, по сути своей, лицедей, он клоун из цирка, и его деятельность только вредит Его Величеству Искусству. Его нужно отравить как наглую крысу, ведь сам он источает один только яд, разлагающий всё и всех… Полагаю, вам нелишне было бы самому составить о нём представление. Если же вы станете мне обо всём рассказывать, то будьте уверены, на благодарность вы можете рассчитывать всегда. В конце-то концов, друг мой, у вас не меньше музыкальных достоинств, нежели у этого дерзкого выскочки…»
Смотря по обстоятельствам, Сальери начинал выражаться более адресно и конкретно. Как этот разговор протекал на самом деле, вопрос другой, но вскоре после этого Зюсмайр стал учеником Моцарта. Далее всё развивалось в точном соответствии с рекомендациями Сальери. После смерти Моцарта Зюсмайр вновь рядом с Сальери, и его ждал головокружительный взлет, хотя сам Моцарт – отдавая должное одаренности и заметной сноровке Зюсмайра – был невысокого мнения о своем «ученике». Более того, он шокировал Зюсмайра вспышками жуткого шутовства, и по этому поводу возникали вопросы: играло ли здесь роль глубоко скрытое и скрываемое бешенство? Еще раз мы должны спросить себя о вине или прегрешениях Зюсмайра. Действительно ли он заслужил это агрессивное глумление над собой? Или Моцарт заходил слишком далеко в своём чёрном юморе? Было заметно невооружённым взглядом то, что Зюсмайр заслужил это агрессивное глумление по двум причинам: первая – от Моцарта не могла укрыться завязывающийся адюльтер с Констанцией, и вторая – Моцарту не мог импонировать – несмотря на его ограниченное знание людей – поверхностный, тщеславный и легкомысленный характер его ученика.
В этом отношении показательно октябрьское (1790 год) письмо Моцарта, пусть даже написанное им в шутливом духе:
«…Зюсмайру(зачеркнуто Ниссеном) от моего имени влепить пару увесистых оплеух, кроме того, позволю попросить… Зофи Хайбль (зачеркнуто Ниссеном), которой 1000 поцелуев, тоже отвесить ему пару штук – только не стесняйтесь, ради Бога, чтобы ему не на что было жаловаться! – ради всего на свете я не хотел бы, чтобы он не сегодня – завтра упрекнул меня, будто вы обошлись с ним не надлежащим образом – лучше уж ему дать, нежели недодать. Было б чудесно, ежели б вы наградили его порядочным щелбаном по носу, подбили б глаз или уж на крайний случай отдубасили как следует, чтобы дурень никак не мог отпереться, будто ничего не получил от вас…»
Известно, что Ниссен по настоянию Констанции (или она сама) порядочно потрудился, вытравливая имя Зюсмайра из писем Моцарта или уничтожая письма целиком, – связанные с Зюсмайром и масонами. Как заметил английский кинорежиссер Карр, «Впоследствии упоминания о Зюсмайре в письмах Моцарта были выведены начисто, возможно, что и самой Констанцией». Для этого, видимо, была основательная причина! Констанция и Зюсмайр были социопатами и фантазерами одновременно. Они чувствовали взаимное притяжение и подсознательное отталкивание друг от друга. Если Моцарт для Констанции был только чокнутым на музыке, то Зюсмайр сразу же понял колоссальный творческий потенциал своего наставника, которым тот явно не знал, как распорядиться. И Зюсмайр разрабатывал его для своих целей. После сближения Констанции и Зюсмайра, обладавшего незаурядными артистическими данными, последний наверняка сообщил ей о намерениях Сальери, так или иначе связанных с его собственным взлётом. Историк Шиклинг убедительно показал, что она надеялась выйти замуж за Зюсмайра. Почему? Только потому, что эта неспособная на настоящее чувство женщина увидела для себя выгоду – она была убеждена в успехе своего партнера на профессиональном поприще. Что Зюсмайр мог подавать такие надежды, следовало хотя бы из такого факта: «После дальнейшей практики у Сальери Зюсмайр с 1792 года стал весьма известным оперным композитором в Вене и Праге».
Какую роль в этом заговоре играл граф Вальзегг цу Штуппах, сегодня сказать трудно, однако можно считать доказанным, что музыку у Сальери он заказывал и поддерживал тесные контакты с придворным капельмейстером. Графу, имевшему склонность, как говорили, к жутким и извращённым забавам, явно подходила ключевая роль в отравлении Моцарта, и она, возможно, не исчерпывалась только заказом Реквиема.
Планировали ли вместе Зюсмайр и Констанция, родившая ему ребенка 26 июля 1791 года (Франц Ксавер Вольфганг), гибель Моцарта – это вопрос, поскольку Констанца еще в июле, видимо, ничего не подозревала и сама указывала в это время на возможность отравления. Однако буквально через несколько недель она, должно быть, узнала о покушении, поскольку именно к этому времени относились её инсценировки, отвлекающие маневры, и она еще более сблизилась с Зюсмайром. В это время им пришла мысль узаконить свои отношения.
Вопрос, подталкивал ли Сальери Зюсмайра к покушению на убийство непосредственно или только туманными намеками, пока можно отложить хотя бы потому, что такой Зюсмайр пришёлся как нельзя кстати. Уже доктор медицины Дитер Кернер задавался вопросом, возможно ли столь скрупулезную операцию (интоксикацию) произвести в одиночку, ведь введение и дозирование препаратов ртути дело чрезвычайно тонкое. Стоял и второй вопрос – с источником получения этих препаратов. На это пока можно ответить так: Зюсмайр в любое время имел доступ не только к Сальери, но и к Моцарту, Констанция не могла не оставаться под подозрением, а граф Вальзегг цу Штуппах имел непосредственный доступ к этому яду.
Что знал Сальери, – а Констанция уверена, что Зюсмайр ничего от него не скрывал, – знал и двор, а что знал двор, не могло пройти мимо графа Вальзегга, поддерживавшего хорошие отношения с венской знатью. Интересна реакция Коллоредо на восхищение, высказанное по поводу его талантливого Моцарта: «Он молчал только и пожимал плечами». Именно архиепископ Зальцбурга Иероним Коллоредо называл Моцарта за глаза не иначе, как «горбун».