Что же нам из всего этого точно известно?
Моцарт 18 ноября 1791 года еще присутствовал на освящении нового храма своей ложи, где им самим была продирижирована кантата объемом в 18 рукописных листов. На 18-й день после этого, 5 декабря, мастера уже не стало. Посмертная маска, видимо, является апокрифом. Лечащие врачи не едины в диагнозе. Вскрытие не проводилось, свидетельство о смерти отсутствует. Моцарт даже не причастился. Затем начались сомнения относительно его якобы последнего сочинения, Реквиема. Весной 1794 года обнаружилось тайное письмо его оффенбахского издателя Й. А. Андрэ, в котором сообщалось, что большая часть Реквиема была написана еще в 1790 году, а в его основу положены темы, относящиеся к периоду до 1784 года.
О траурном шествии, погребении и самой могиле ничего определенного сказать нельзя. Документально был опровергнут и пресловутый снегопад с дождем, прошедший якобы 6 декабря 1791 года. Мы не знаем никого, кто проводил бы его в последний путь или бросил горсть земли на его гроб, прежде чем он навсегда исчез в обшей могиле, на кладбище св. Марка. Говорят, при осаде Вены могли предать огню и кладбищенскую книгу.
Несомненным остается то, что Моцарт умер без 5 минут час в ночь на 5 декабря 1791 года. Зофи, свояченица, оставила нам такую версию: «Когда она вернулась, подле Моцарта увидела Зюсмайра. На постели опять лежал Реквием». Кульминацией зловещего спектакля стало утверждение, будто умирающий без причастия Моцарт с невероятными усилиями работал с Зюсмайром над Реквиемом.
VIII. И вечная любовь!
Gras amet, qui nunquam amavit, qui qu' amavit, crasamet[88]
В Берлин я прилетел днём. Взял напрокат машину – привычный и удобный в обращении «ниссан» цвета металлик и покатил к Соне Шерманн в её особняк в великолепном районе Кемпински. Она переехала туда сразу же после моего отъезда в Россию, как только я перестал ей отвечать по интернету. Предупреждать по телефону о визите не стал – сказалась профессиональная привычка. Вскоре я подъехал по её новому адресу и оставил машину недалеко от её особняка. Войдя в коттедж, я открыл ключом дверь (он был в моём меморандуме), вошёл внутрь, вдохнул воздух – и у меня закружилась голова: всё было так, как тогда, когда мы жили вместе. Ощущение было такое, будто я и не уезжал отсюда никогда.
По стародавней привычке забрался в холодильник, достал бутылку водки «Смирнофф» и плеснул в рюмку.
Подошёл к окну и, увидев традиционный немецкий пейзаж, я чуть было не расплакался. Но водку я, тем не менее, выпил. Потом разделся и залез под душ. Как только моя рука потянулась к крану, раздался шум в прихожей.
Я вздохнул. Набросил халат и по привычке засунул револьвер в карман. И рывком распахнув дверь душевой, стремительно вышел в прихожую.
Соня Шерманн в ужасе отпрянула, взметнув вверх руки, будто защищаясь от кого-то громадного и страшного.
– Господи, это ты, Рудольф! – растерянно проговорила она и с облегчением вымолвила: – Подожди, я сейчас.
– Я собирался прислать делегацию с полномочным послом, – буркнул подобие шутки я. – Но не успел отдать распоряжение.
– Герр Смирнов, – процедила моя Сонечка, – мне еще простительно так язвить, но уж никак не вам критиковать бедную и несчастную женщину, брошенную на произвол судьбы. С женой так не обращаются!
Она выпрямилась и уставилась на меня.
– Вы, герр шпион, наконец-то пригласите меня войти в мои апартаменты?
– А я должен?
Она скорчила рожицу и пошла в свою комнату. Я последовал и прикрыл за ней дверь. Она уже успела быстро переодеться. Теперь вместо строгого костюма на ней было лёгкое воздушное платье, которое с равным успехом могло стоить тысячу евро, и белые же туфельки на высоких каблуках. Волосы были аккуратно уложены, каждая шпилька на месте. В довершение всего её руки были затянуты в ажурные перчатки – весьма привычно для таких особ.
Никаких украшений на Соне не было. Как я догадался, ничто – ни фасон, ни цвет, ни – драгоценности – не должно было отвлекать зрителя-мужчину. Чтобы взор любого мачо мог спокойно сосредоточиться только на облике молодой женщины: её лице, высоком бюсте и точёных ножках.
– Я согласен, вы так же восхитительны, как и два года назад, – с пафосом произнёс я и добавил: – Мне хотелось бы освежиться под душем.
– Всё это лукавство, – фыркнула она. – Если бы я была восхитительна, то ты не пропал бы на два года в своей Сибири. Ты разве забыл ту нашу, последнюю ночь, когда ни свет, ни заря улетал в свою Москву?
– Вы как всегда правы, сударыня, – я склонил виновато голову. – Требуйте сатисфакции, я готов к любому вашему выбору. Всё-таки я до слёз влюблён в вас, Сонечка!
– Условия мои просты и выполнимы, – Соня подхватила мою ироничную манеру. – Оденься поприличнее. Уговоримся так: поведёшь меня ужинать в приличные заведения Берлина.
Какое-то время я молча разглядывал её. Если она и играла, то была очень убедительна.
– Вы, сударыня, забыли еще одно слово, – сказал я.
Она на миг нахмурилась.
– Какое?
– Волшебное. Оно начинается на букву «п».
Она в свою очередь уставилась на меня. В глубине ее странных бирюзовых глаз шёл некий таинственный процесс.
Соня по-детски облизнула губы.
– Пожалуйста! – И тут же затараторила: – Пожалуйста! Я просто с ума схожу в этом чёртовом пустом доме, где, кроме телевизора и телефона никого нет, мне не с кем и словом перекинуться. Я вот-вот разрыдаюсь, или зареву…
– Стоп! – прервал я и попробовал отшутиться: – Кино-хлопушка клацкнула; «Снято», – как сказали бы киношники всего мира… Присядь, родная, ты вся моя. Да, и выкури что-нибудь лёгкое из потаённых закромов Сони Шерманн. А я вернусь через пару минут.
Достав из стенного шкафа брюки и пиджак, развешанные в шкафу, я вынул из чемодана свежую рубашку, собрал остальное барахло и отправился в ванную.
– Если хочешь выпить, то не жди меня и наливай водки, – крикнул я из ванной, – Лёд придётся наколоть самой.
– Господи, что с тобой случилось? – послышался её голос прямо у меня за спиной.
Я только начал надевать трусы и, не торопясь, завершив начатый процесс, обернулся. Она стояла в проёме двери, которую бесшумно отворила.
– Что-нибудь произошло? – переспросил я.
Соня молча указала на многочисленные отметины, на неприкрытых частях моего тела.
– Ах, ты об этом, – отмахнулся я и сам откровенно удивился: – Ты, разве, не видела мои боевые раны пару лет назад, во время нашей многолетней семейной идилии?…
Соня легкомысленно передёрнула плечами.
– Ты тщательно скрывал это от меня.
У моего покойного дедушки после Восточного фронта было несколько таких отметин, когда он снимал рубашку.
– Кто же ты такой, Рудольф? – прошептала она. – Зачем ты опять здесь? Чего ты хочешь?
Я шагнул к Соне, протянул руку и легонько приобнял её за талию и подтолкнул за порог гостиной.
– Я хочу, чтобы ты дала мне возможность одеться! – воскликнул я, подпустив суровости в тембр голоса.
И тут же понял, что совершил роковую ошибку, приблизившись к ней вплотную.
Ожидание встречи с ней тянулось бесконечно долго. Последний этап перед встречей превратился в настоящую муку. Не следовало дефилировать перед Соней в таком виде. Тем более не следовало до неё дотрагиваться. Внезапно всё изменилось, как это обычно и бывает после продолжительной разлуки. И мы оба знали об этом. Соня Шерманн стояла точно в столбняке, буравя меня глазами.
– Ты уверен, милый, что именно этого хочешь? – явно наигранно прошептала она. Её голубые глаза уже открыто смеялись надо мной, уж больно нелепо я, должно быть, выглядел, стоя в откровенно раздетом виде и с неприкрытым вожделением во взгляде.
– Если ты будешь настаивать, то твоё воздушное платье окажется сильно измятым.
– Рудольф, ты не прав – его не так-то легко помять, – спокойно ответила она. – Впрочем, если тебе оно не нравится…
Она с улыбкой медленно повернулась ко мне спиной, чтобы я развязал на спине кокетливый бантик. Я решил, что пусть всё катится к чертям, и подобные аристократические манеры не по мне. Я подхватил мою Сонечку Шерманн на руки и понёс её в спальную комнату к огромной кровати, на которую бесцеремонно повалил.
Глаза моей фрау негодующе сверкнули из-под выбившейся пряди волос.
– Имей в виду – я не игрушка, – предупредила она. – Я прежде всего женщина с вытекающими подробностями и последствиями.
– Давно я отвык от этих сладострастных игр, – честно признался я. – Тем более, что после тебя у меня не было женщин.
– Не верю тебе, старый ты лгун!
Она облизнула губы – ну совсем по-детски. Потом улыбнулась своей обворожительной улыбкой.
– Для такого пиршества возраст не помеха, – прошептал я воспалёнными губами.
Такой бури чувств мы, наверное, не испытывали никогда – ни в начале нашего знакомства, ни в течение семи лет супружеской жизни.
IX. B Берлин! B Берлин!
«А отхлебнул вина,
И судишь здраво…»
Ресторан мы выбрали первый, что встретился на пути нашего «ниссана». Припарковались недалеко. Летний тёплый вечер, то и дело прерывался мелким рассыпчатым дождём. Возможно, всё это привлекало берлинцев и гостей столицы, поскольку большинство столиков было занято. Поначалу мы расположились на открытой террасе, попросили что-нибудь выпить и скоро уже потягивали красное испанское вино, любуясь рассвеченными улицами Берлина и непринужденно перекидываясь словами на отвлеченные от любви темы – по крайней мере, так показалось бы непосвящённому. Потом переместились внутрь, в просторную залу, где уселись за круглый необъятный стол под кремовой скатертью, и официанты, гордящиеся своей работой, подавали нам поочередно блюда изысканного ужина… Не подумайте, что я не патриот России или завидую западным порядкам – нет. Просто кое-что в Европе хуже, чем у нас в России, а кое в чём европейцы нас превосходят. Например, культ еды у немцев на высоте, – в этом они добились несомненных успехов.