Итак, мы сидели за круглым столом. На небольшой импровизированной сцене в центре зала выступала певица, она выводила что-то афроамериканское. Певицей я её называю просто так, чтобы вы поняли, о чём идет речь. Да и к пению издаваемые ей звуки можно было отнести с огромной натяжкой. Я перевел взгляд на мою Соню Шерманн.
– Тебе нравится? – полюбопытствовал я. – Вокалистка навевает у тебя какие-нибудь мысли, чувства, ощущения?
– О да, мой милый, – отозвалась она. – Я сгораю от желания отобрать у неё микрофон, а её вытолкать на улицу, чтобы можно было по-человечески отобедать без истерических завываний.
Просто поразительно, что Соня как по волшебству сумела восстановить свой прежний облик. Кто бы мог подумать, что каких-то полчаса назад мы с ней лежали на смятой постели, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, а её очаровательное платье было задрано выше пояса, волосы в беспорядке были размётаны по подушке… Теперь же она сидела такая безукоризненно-аккуратная, с таким серьезным и скромным видом. Лишь глаза её неуловимо изменились, хотя возможно – мне это и почудилось.
Внезапно она протянула руку в белой перчатке и коснулась моего локтя.
– Об одном прошу, – сказала она, – не вспоминай прошлого. Давай начнём всё с чистого листа. Обещаешь?
– Обещаю…
Голубые глаза испытующе метнулись к моему лицу.
– А что ты делал в России, Рудольф?
– Так, занимался журналистикой.
– Какой журналистикой?
Обманывать Соню почему-то не хотелось. К тому же, мы с Соней были в браке, да и никто не поручал мне играть с ней какую-то иную роль. А когда начинаешь без подготовки плести небылицы, можешь сам себя загнать в угол.
Соня нежно держала меня за локоть.
– Ты ведь по-прежнему правительственный агент? – тихо спросила она, не спуская глаз с моего лица.
– Нет, милая моя, – вздохнув, проговорил я. – Разве я похож на страшных и противных шпионов из КГБ? Уехав из Германии, я прекратил всякие связи с подобными заведениями.
Она рассмеялась.
– Ладно, Рудольф, я больше не буду тебя расспрашивать.
Она осеклась, но тут же заговорила:
– Поначалу я думала… тебя подсадили ко мне из некоего отдела федерального налогового управления. Особенно тогда, когда здесь появился твой начальник с туманными разговорами про миссии, борьбу за мир и прочую чепуху.
– Налоги – это не моё хобби, – отрезал я.
Соня нахмурилась и убрала руку.
– Ты так неуклюже увиливаешь, Рудольф, что мне за тебя просто неловко.
– А ты так неуклюже давишь меня, будто тяжёлый танк «Тигр» – А как ты встрепенулся, услышав фамилии Романцова и Глотцера. И ещё… – Она потупила взор. – Извини, но я полна надежд на то, чтобы наш союз опирался на прозрачность отношений. Дело в том…
– В чём? – спросил я, когда она вновь замялась.
– Я не вызываю сотрудников БФФ или криминальной полиции не только из-за того, что мне было так одиноко, но из за страстного женского любопытства.
И тут щёки её по-девичьи запунцевели.
– Ты, конечно, мой экс-муж – тут никаких сомнений быть не может. Но ты не только муж в отставке, ты еще кое-кто.
– Кое– кто – уточните, пожалуйста, фрау Шерманн.
– Трудно сказать. Это особые люди, страшные по своей сути. – Она уже не улыбалась. – Я достаточно навидалась их на своем веку. Мне кажется, что всю жизнь за мной кто-то шпионил. Причём, добрая половина из этих легионеров только и мечтали, как бы подловить меня на чём-нибудь противозаконном. Кроме того, Рудольф, я не могу распознать тебя. Доподлинно. Ты не алчен, не похож на маньяка или шизофреника, но никакой убеждённости у тебя нет и в помине. В толк не возьму, что за игру ты ведёшь?
Чуть помолчав, я спросил:
– Ты любишь свою работу?
– Если честно, я её ненавижу, – призналась Соня. – Но, мой милый, кушать-то хочется. И денег никто не отменял. А тут ещё казус: мужа в немецком понимании у меня нет, нет и детей. Как у нас говорят про чужих детей: они так прелестны, как цветы на чужих балконах.
– Вот и приходится крутиться в роли топ-менеджера, – подсказал я.
– Звучит, конечно же, по-немецки сентиментально, – продолжила она. – В наши дни, если твой лучший друг оказался шпионом или террористом, или еще чем-то в этом роде, то добропорядочному гражданину Германии принято донести на него – таков долг перед обществом, и всем наплевать на дружбу, верность и прочую ерунду… Теперь это называется патриотизмом. Правда, в старые добрые времена за это отдавали жизнь, а теперь это ерунда, пустые слова. А что до семейных уз, так я посещала в девичестве колледж, а потом университет, и всё теперь знаю. Мне прекрасно известно, например, что сын вправе замахнуться на родителей. Причём, неважно, что у него в руках: бейсбольная бита, кухонный нож или что похуже. Просто дитя выпускает пары, освобождается от зажимов и разных комплексов. Такова эта милая крошка, наследник фамилии. Но беда в том, Рудольф, что гражданин из меня фиговый: не ощущаю я никакого долга перед обществом. Она глубоко вздохнула.
– Я хочу сказать, что…
– Ладно, детка, – прервал я. – Я знаю, что ты хочешь сказать.
Она пропустила мои слова мимо ушей.
– Я хочу сказать, что ты, возможно, прекрасный малый и думаешь, что спасаешь страну, но я никогда не стану Иудой! Ни для кого!
– Ваше сообщение принято, – отрапортовал я.
Она немного помолчала.
– Рудольф!
– Что?
– Месяц назад я возвращалась из командировки в Лондон. В берлинском аэропорту во время выдача багажа меня остановили, чтобы перепроверить багаж. Обычно это простая формальность. На сей же раз они словно с цепи сорвались. Чемодан и сумку так обследовали, как будто по сувенирным кусочкам хотели разобрать. Мне даже показалось, что меня заставят раздеться догола, но в последний момент передумали.
– Ну и что?
Соня посмотрела на меня как на сумасшедшего.
– Неужто не ясно? Наверняка искали какой-нибудь компромат, например, наркотики!
– Наркотики? – проговорил я с недоумением.
Воцарилось молчание.
– По чьёму-то доносу таможенники искали нечто контрабандное и, должно быть, подозревали, что меня используют для перевозки чего-нибудь противозаконного.
Она замолчала. Я не проронил ни слова.
– С детства я никогда не доверяла моралистам, – продолжила свой рассказ Соня. – Я знаю одного заядлого рыболова, таскающего на леску пятидесятикилограммовых рыбин, пока крючок не разорвет им губу, но тем не менее он искренне гордится, что за всю жизнь никого не подстрелил. Но, а порванную губу тот помажет медицинским препаратом и отпустит рыбину в свободное плавание. Другой тип охотника гоняется с ружьём за птицами, утками, гусями, куропатками, вальдшнепами или голубями; этот субъект мнит себя добропорядочным за то, что не прикончил ни одного горного козла или антилопы. Кроме того, есть охотники на оленей, которые убивают этих благородных животных каждый год, причём, этот тип охотника не путешествует в Африку с целью застрелить слона, потому что считает сие злодейством. Каждый из них не может переступить через некую роковую для них черту и забросить ружьё и забыть напрочь про охоту.
Она изучающе посмотрела на меня, потом сказала:
– А ты, Рудольф? Через какую черту ты не смог бы переступить?
– О, со мной все просто, Сонечка, – ответил я. – Я свободен от предрассудков.
– Занятная ты личность, – констатировала Соня. – Ты должен был прочитать мне нотацию о вреде алкоголя и, разумеется, наркотиков для женщин, о всей гнусности курения и прочей чепухе и наконец, о моём материнском долге перед Германией. Но в ответ – упорное молчание и никаких проповедей!..
– Это я-то еще должен заботиться о твоем чувстве долга? – возмутился я. – Как будто у меня собственных забот мало!
– Ну и что? – спросила она. – Я же в этом ни черта не смыслю. Потом меня кое-что тревожит. Пожалуй, я тебе признаюсь. Хотя, быть может, и не стоит.
– Сначала хорошенько подумай, – предупредил я.
Она натянуто рассмеялась.
– Смотри не перестарайся. Мне кажется, что англичане придумали гроссмейстерский ход – притворяться, что предмет разговора собеседнику абсолютно неинтересен, но дождутся нужного момента – и тут же выложат всю подноготную прямо в лицо. Особенно, если перед этим поваляться с ним в постели.
– Не стоит муссировать эту тему, – попросил я. – Иначе можно все испортить.
Глаза Сони немного расширились.
– Да, ты прав, – промолвила она и примолкла.
– Чёрт побери, ну хоть на что-то нужно полагаться в этой жизни, на какие-то вечные ценности – нравственные и духовные.
Соня испытующе заглянула в мои глаза, затем зажгла сигарету и, удобно усевшись в кресло, неспешно заговорила:
– Давай ближе к делу… С некоторых пор меня очень беспокоит один человек, Рудольф. Он работает в сфере антиквариата, и я его очень боюсь. Я бы ни за что не согласилась остаться с ним наедине – от него веет угрозой опасности…
Соня нахмурилась.
– Не знаю даже, что сказать… Какое-то шестое чувство подсказывает, что он чем-то сродни тебе. И твоему Сансанычу. Даже так: у него тоже должны быть шрамы от пулевых ранений. Будь с ним поосторожнее, тем более, что скоро увидишь его.
Она снова прикоснулась к моей руке.
– Видишь, всё-таки я немножко тебе подыгрываю, да?
X. Антиквар и другие
«Аn courant detout»[89]
Закончив ужин, мы навестили некоторые игорные заведения. У Сони появилась новая страсть: она стала обожать рулетку, что было в самый раз для моей простецкой натуры. Я никогда не понимал игроков, предпочитающих более сложные способы избавления от лишних денег. Кстати, я вообще не умею извлекать удовольствия из игр, в которых математическая вероятность выигрыша явно не в мою пользу, – а это почти все азартные игры. Правда, за компанию тамошней ночью я сыграл в рулетку, чтобы убедиться, что нынче уж точно не стану миллионером.