– Я думаю, что вы её где-то допрашиваете, может быть, пытаете. Чтобы заставить рассказать о каких-то секретах. А содержится она, наверняка, на Кубе, на вашей военной базе в Гуантаномо.
– О чём, о каких секретах? О том, как десять лет назад кто-то цинично убил известную на всю страну политическую пару: руководителя «зелёных» Петру Келли и генерала Бундесвера Герда Бастиана, – под Бонном, в местечке Танненбуш, в особняке на Свинемюндерштрассе? Вы же, по вашим словам, вели здесь тихую, общественно полезную жизнь. И никому не причинили зла.
Наступило молчание. Я сделал Соне незаметный знак. Она приблизилась. Юнг рассматривал свой покалеченный палец. Я тихонько выудил из кармана небольшую коробочку и поставил на стол. Соня молча скрылась в ванной.
– Ну так что, герр Юнг? Что вы сами расскажете о мексиканском периоде вашей Линды?
– Ей позвонили, – сказал он, не поднимая глаз. – Я видел, как Линда сразу изменилась в лице, сняв трубку. Звонивший ей человек сказал ей нечто опасное. Это был в своём роде приказ. И ей пришлось подчиниться.
– Что он приказал ей сделать?
– Она срочно улетела в Мексику.
– Она не сказала, где была?
Он покачал головой.
– Она принесла приемник, в определенное время стала его слушать. Иногда она куда-то уходила. У нас в доме появлялись незнакомые мне люди.
– А как к этому отнеслась Линда? Она вернулась из первой двухмесячной поездки радостная? Возбужденная?
– Я уже говорил, – мрачно буркнул он. – Ее заставили сотрудничать. Она ничего не могла поделать.
– Как?! Она же могла обратиться к немецким властям, в криминальную полицию, наконец!
– И выдать себя? – он содрогнулся. – Вы забываете: она же в чёрном списке БФФ, а может и БНД. За ней охотились – просто гонялись как за бешеным зверем. Так будет продолжаться до самой её смерти. Это же нелюди! Если бы им стало известно её местожительство, они бы тотчас слетелись точно стервятники. – Эрик Юнг пристально посмотрел на меня. – Может, и вы из их числа? От кого мы все эти годы скрывались – от вас, американцев. Если это так, то у меня к вам будет только одна просьба: узнайте у своих в ЦРУ – жива ли она, мертва ли?
– Палец должен вправить врач. – Я осмотрел выбитый палец. – Но мы дадим вам лекарство – боль утихнет.
Я держал его за правую руку. Пока он сообразил, что происходит, я сел на его левую руку и кивнул Соне, выросшей у меня из-за спины. Он стал вырываться, но я держал его крепко, пока она всаживала иглу ему в предплечье.
– Но вы же не станете меня убивать!
– Не волнуйтесь, герр Юнг, мы оставим вашу жизнь в целости и сохранности…
Соня Шерманн и я, её верный Пятница сделали стандартную инъекцию. Герр Юнг издал глубокий выдох и уснул. Мы уложили его поудобнее на кровать.
– Сколько ты ему вколола? – спросил я.
– Максимальную дозу. На четыре часа.
– Надо бы попросить кого-нибудь, чтобы присмотрели за ним.
Пока мы отъезжали, Соня хранила молчание. Когда же она заговорила, в её голосе послышались укоризненные нотки:
– Так ты всё знал?
Юнг висел у нас на хвосте от самого Мюнхена. Уж не знаю, как он это смог сделать, но предупреждение я получил конкретное.
Она бросила на меня подозрительный взгляд.
– Для чего?
– Это происки спецслужб. Из БФФ просигнализировали Эрику Юнгу, что из Баварии уезжает агент ЦРУ, виновный в исчезновении, а может и в гибели Линды Шварцер. Дали карт-бланш действовать на свой страх и риск – вплоть до нейтрализации нас.
– И ты молчал как рыба? – сердито высказалась Соня. – Из-за тебя я чуть, было, не схлопотала пулю от герра Юнга…
– Зато ты вела себя в отеле естественно, без фальши. Особенно, когда Эрик набросился на тебя.
– Довольно опасная игра!
– Ставка выше, чем жизнь, – ляпнул я и виновато сказал: – Ладно, ситуация под контролем…
Соня облизала губы.
– Но они же – не враги, Рудольф! Невзирая на их методы…
– Я тебя очень хорошо понимаю. Я дал ему шанс – что же ещё прикажешь мне делать? Он намеревался задержать нас до прибытия группы захвата, в крайнем случае – пристрелить тебя и меня.
– Но как ты можешь такое утверждать?
– Эрик Юнг и его подруга Линда Шварцер – неонацисты. А радикальным группам всегда поручалась грязная работа. И играть с ними в прятки я не собирался. И тебе не советую поспешно доверяться на слово.
– А Линда? Надо думать, она мертва?
– Она мертва. После того землетрясения в мексиканском местечке Эль-Питаль вряд ли она могла выжить. Пропала без вести.
– И ты это тоже предвидел, разве нет?
– Давай продолжим дискуссию в машине, – предложил я. – Если не возражаешь. Надо вызвать кого-нибудь, чтобы без лишнего шума проконтролировать выход Эрика Юнга из снотворного состояния и возвращение его к полноценной жизни. А потом нам надо побыстрее собрать свои вещи в отеле и продолжить паломничество в Лихтенштейн, на виллу «Аскания Нова» барона Эдуарда Александровича Фальц-Фейна.
Я протянул Соне руку, чтобы помочь спуститься вниз по ступенькам, но она демонстративно отвернулась. Однако, когда мы подходили к гостинице, она глубоко вдохнула и бросила на меня виноватый взгляд.
– Извини. Может, я… веду себя непрофессионально, даже наивно. Всё это так неожиданно.
– Ты права, в старых добрых картинах всё гораздо проще: плохие дяди рядятся в обольстительных парней, аристократов-душек, а хорошие и положительные – всегда подозрительно прямолинейны, дерзки и грубы.
– Да, милый в старых кинокартинах все гораздо проще, – согласилась Соня и улыбнулась, давая понять, что не вполне понимает, кто же я в самом деле?
Подобные вопросы я неоднократно задавал самому себе.
Соня перестала улыбаться и опять нахмурилась.
XV. Моцарт и его смерть
«Вот он, непревзойдённый мастер! Он не итальянец, не немец. Он принадлежит всем временам и всем эпохам, как разум, поэзия и истина. Он выражает все страсти все чувства на их собственном языке»
В момент смерти, последовавшей 5 декабря 1791 года, Моцарту было всего 35 лет. Для жителей Вены эта смерть прошла почти незамеченной, а газеты ограничились лишь краткими сообщениями. Гений почти тут же был забыт. Официальной причиной его смерти была названа «острая просовидная лихорадка». Неизвестно даже, имели ли отношение к этому диагнозу лечащие врачи Моцарта д-р Клоссет и д-р Саллаба, ибо они не оставили не только эпикриза (предварительного медицинского заключения), но даже и свидетельства о смерти, скрепленного их подписями. Окончательный диагноз мог появиться не без вмешательства одного из представителей властей, осматривавших труп. Такие лица в XVIII столетии заполняли «карточку» с указанием заболевания и персоной усопшего, запись же в книгу регистрации мертвых производил другой государственный чиновник на основании ранее составленных документов. Поскольку таковые были уничтожены, то вся деятельность врачей-коллег, лечивших Моцарта, расплывается в анонимности и тумане, ибо тело осматривали не они! Венская медицинская школа того времени знала «лихорадку с сыпью» или «лихорадку острую», а также «просовидную сыпь», но не «острую просовидную лихорадку». Этот диагноз не встречался ни до, ни после смерти Моцарта, что подчеркивало общую растерянность и давало повод первому биографу Моцарта Немечку в 1798 году написать: «Относительно заболевания у врачей единого мнения не было». Но, видимо, была уверенность в том, что речь идет о заразном заболевании, так как тело было быстро вынесено, а вдова Моцарта будто бы бросилась на постель умершего, чтобы заразиться и последовать вместе с ним в мир иной. Всё указывало на быстрое разложение тела, так что распоряжением, предписывавшим погребение усопшего производить не ранее 48 часов, просто пренебрегли.
Первое известное нам письменное свидетельство о смертельной болезни Моцарта, вышедшее из-под пера врача, относилось к 1824 году и принадлежало австрийскому протомедикусу д-ру Э. Ф. Гульденеру фон Лобесу, который спустя 33 года после смерти композитора составил эпикриз. Повод для этого не был приятным: в Вене вновь ожили подозрения, ещё в конце декабря 1791 года преданные гласности берлинской «Musikalisches Wochenblatt», что Моцарт умер неестественной смертью. Поскольку тело его сильно распухло, предполагают даже, что он был отравлен. По бетховенским разговорным тетрадям можно убедиться, что слухи эти широко обсуждались и даже утверждалось, что Сальери хотел покаяться в своём преступлении.
Русский поэт А. Пушкин в трагедии «Моцарт и Сальери» вновь поднял весь пакет этих же вопросов, а в наше время его линию продолжил русский музыковед И. Бэлза. Друзья Сальери предприняли все усилия для его реабилитации. Журналист Дж. Карпани в миланском журнале «Biblioteca Italiana» за III квартал 1824 года опубликовал большую апологию Сальери, в которой и представил посмертный аттестат Моцарта, составленный Гульденером. Автор аттестата, правда, признался, что Моцарта он не посещал и никогда его не видел; всё им было будто бы записано со слов лечащих врачей Моцарта. Уважаемое медицинское светило сообщало: «Поздней осенью он заболел ревматической лихорадкой, которая в ту пору разгулялась у нас не на шутку и поразила многих… По разного рода причинам я у него не был… Моцарт скончался с обычными симптомами воспаления мозга (буквально „deposito alia testa“, что значит „отложение болезнетворной материи в голове“)… Заболевание между тем поразило многих жителей Вены, причём с теми же симптомами, а у иных и с тем же исходом, что и у Моцарта».
Замечательно, что составление этого документа было доверено совершенно постороннему лицу, хотя д-р Николаус Клоссет был тогда еще жив! Гульденер ввёл в оборот новый диагноз: «ревматическая лихорадка», которую не следует трактовать в сегодняшнем смысле понятием ревматизм, так как в ту пору медики подразумевали под ним патологическое стимулирование (раздражение) нервной системы с многозначной симптоматикой (ревматизм фиброзных органов, отёк серьезных органов, катар слизистых оболочек, паралич нервной системы, невралгии и т. д.). Если бы Гульденер был знаком с венскими протоколами о смерти, если б он действительно общался с врачами Моцарта, то едва ли пошёл бы на столь явное противоречие со своими коллегами, хоть как-то согласовал бы своё заключение с более ранней версией. Ибо диагноз «ревматическая лихорадка» в метриках за ноябрь-декабрь 1791 года встречается всего лишь семь раз! И число умерших по сравнению с предыдущими месяцами возросло тогда незначительно – сезонно обусловлено. Об эпидемии, конечно, не могло быть и речи. Если подвести итог этой первой группе диагнозов, то всё неясно, расплывчато и бездоказательно.