Я огляделся. Всё было совершенно обыденно, если не считать, что мы были в гостях у барона Фаль-Фейна. И впервые в жизни я почувствовал себя причастным к общему делу, став своеобразным посвященным. Я тут же улыбнулся удачности этой мысли, вспомнив, что попал сюда, благодаря моему желанию и желанию новых моих друзей, увлечённых общей идеей: создать новый мавзолей или «Русский Моцартеум». И эта поездка в имение барона не была звеном в цепи случайностей. После всего, что со мной произошло, начиная с того дня, когда я познакомился с чередой настоящих, а не дутых столпов общества я начал задумываться: бывают ли вообще случайности? Или все мы бьёмся в живой сети причин и следствий, и «имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит».
Я с наслаждением вытянул ноги. Тело повиновалось мне; я был скорее жив, чем мёртв. Я заметил, что похудел, и улыбнулся, вспомнив, как хмурился перед зеркалом в отеле под Инсбруком, разглядывая жирок у себя на талии…
Не только вера Моцарта вошла в мою жизнь в день знакомства с его музыкой, с теми документами или людьми, носителями его многогранной фигуры, но всё его существо, его присутствие, та божественная сила, которой он обладал. Эта же сила, но в иных формах, скрыта в каждом из нас. Моцарт, точно Феникс, сжигал себя и всякий раз восставал из пепла заново рождённым. В музыке Моцарта – огонь его светлого духа. Однажды разожжённый в сердце, он сжигал дотла всё суетное и иллюзорное. И в этом не было никакой чертовщины. Налицо была только сублимация их душ – мучительный, возвышающий и восхитительный процесс, который сближал людей, объединяя их лицом к лицу для того, чтобы добыть с помощью музыки крупицы романтизма и превратить их в низвергающийся Ниагарский водопад.
Потоки света струились сквозь меня. Я растворился в них. Боль сменилась упоительной радостью. Одиночество кончилось; я снова был частью целого, частью бесконечного процесса рождения и умирания. Та же сила, что уничтожила меня, сотворила меня заново, и я был частицей этой силы. И всё-таки я был ничем.
Я глубоко вдохнул – и это был мой первый вдох. Я был только каплей воды в океане света. Нет, не так – я был звездой, я был космосом, морем, свежим воздухом и тем сгустком энергии – шаровой молнией, что выталкивается из чрева земли. Они были мною, и я был ими; мы были единым целым.
Я открыл глаза. Прямо надо мной нависло лицо Моцарта. Нельзя было обознаться в моцартовском облике. Только на этот раз большие глаза поражали своей голубизной и глубиной, а полные губы растягивались в улыбке. Я закрыл глаза и услышал смех. Я знал, что это смеётся сам Моцарт и что каким-то образом в этом мрачном тоннеле и, как мне казалось, глубоко под землёй, я был незаслуженно благословлен великой радостью – радостью нового обновления, новой жизни.
Когда я снова открыл глаза, Моцарт исчез. Остались только звучащие в моей голове его слова: «… Всё будет хорошо… всё будет хорошо… всё, всё, всё будет хорошо…»
Гости благодарили барона и расходились в разные стороны. Они пропадали в тумане, не сказав друг другу ни единого слова. Я знал, что, скорее всего, никогда больше не увижу этих людей; но в то же время чувствовал, что это – свои, что я принадлежу к ним. И не важно, как их зовут, на каком языке они говорят и каковы их сексуальные пристрастия. Важно только, что они искренны, честны перед самими собой и готовы отстаивать всё то, во что верили; им доставало мужества твердо стоять на своих ногах, а не перекладывать ответственность за свои беды, невзгоды на банкира, лечащего врача, президента, мировое правительство, глобальный заговор масонов. Я предполагал, что такие люди есть в каждой стране, что нас объединяло нечто очень простое, но несравненно большее, чем религия или политическая система. Мы связаны не жёсткими законами и кодексами чести, не высокопарными клятвами под знаменем демократии и свободы, а сосуществовали органично, как всё живое в природе. Я даже не знал, как назвать то, что связывало нас, – скорее всего это была любовь!..
Мы с Соней вышли за ограду и двинулись по аллее в сторону соседнего поместья. Я шагал вместе с ней по тихим, напоенным цветочным ароматом дорожкам. Солнце уже ушло, туман сгущался. Освежающий вечерний воздух, упругость моих мышц, ясность зрения – все это делало окружающий мир фантастическим и прекрасным. Было ощущение, будто моё тело излучало новую энергию. Я снова стал сильным, с чистым и целеустремлённым сознанием, как было со мной тогда в чеченскую кампанию. Я радикально изменился; и это перерождение было мне по душе.
Я не обратил внимания, куда подевалась Соня – то ли она отстала, то ли повернула не туда.
Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулся. Рядом со мной стояла девушка в бело-голубой блузке. Волосы были уложены на затылке в тяжелый узел, как это делают японцы. В руке у неё был портфель из мягкой тёмно-коричневой кожи. Девушка улыбалась. Я увидел, что она ослепительно красива, и удивился, что сразу не заметил этого.
И только в этот миг я вспомнил, где видел ее лицо раньше. Это было лицо из моего сна. Лицо Магдалены Хофдемель, ученицы и пассии Моцарта.
– Доброе утро, – сказала она по-французски.
– Доброе утро.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да… очень.
Это были первые слова, сказанные друг другу.
– Мы рады, что ты, появился, мы очень долго ждали тебя.
Она раскрыла портфель и достала пачку пожелтевших страниц, перехваченную узкой черной лентой.
– Это должно принадлежать «Русскому Моцартеуму». Я уверена, – сказала она, протягивая мне бумаги.
– Я всё сделаю как надо, обещаю.
– Я знаю, – сказала она и, поцеловав меня в щёку, растворилась в ночи.
И тут я вспомнил, что только что был в гостях у барона Фальц-Фейна и где-то потерял свою Соню Шерманн.
Моя экс-жена появилась рядом так же неожиданно, как и исчезла.
Я предложил вернуться в гостиницу, но тут же мы оба отказались от этой мысли – в такое утро незачем торчать в четырех стенах.
Мы бродили с Соней по спящему Вадуцу и любовались тем, что видели вокруг, и нам было хорошо, как никогда прежде.
Неожиданно стало заниматься утро. Со скрипом раздвигались ставни. Просыпались люди и звери. Дворничихи длинными метлами мели тротуары. Сытые кошки лениво брели домой после удачного ночного промысла. Ползли поливальные машины. У захудалого отеля стоял гигантский автобус; рядом, пока водитель укладывал сумки в багажный отсек, толпились туристы. Прямо у меня над головой женщина, с грохотом распахивая окна, бранила мужа. Бездомный старик, проведший ночь на земле под аркой, теперь, проснувшись, медленно и с трудом сбрасывал с себя листы картона и дырявое одеяло. Он поднял на меня тревожный взгляд – вдруг я сотрудник какой-то службы и собираюсь прогнать его вон?…
Всё, что я видел кругом, – и прекрасное, и уродливое, – казалось мне именно таким, каким и должно было быть: даже горлышко разбитой бутылки в канаве (странным образом не замеченной дотошнейшими дворниками столицы Лихтенштейна, – а такое случается раз в сто лет) ослепило меня отражённым светом.
Мы поднялись по улице, а у гостиницы свернули во дворы и принялись искать скамью, чтобы, устроившись, посмотреть то, что было в переданном мне свёртке. Наверняка это были письма, документы или что-нибудь интригующее. Скамейка нашлась на детской площадке. Там с хохотом носились дети, играя в мяч. Но тут мяч угодил мне в голову. Я поднял его и бросил худосочному мальчишке с копной огненно-рыжих волос и густо усеянным веснушками лицом. Чем-то неординарный юноша привлёк мой взгляд.
Я не сразу докопался до сути бумаг, переданных мне. Чуял нутром, что не надо торопиться, стоит подождать. Это был мой последний шанс – собрать воедино части головоломки под именем Моцарт: артефакты, письма и неизвестные партитуры маэстро, рукописи, переданные мне девушкой в бело-голубом блузоне, знаки тайных масонских обществ, люди-фантомы в серых одеждах, усадьба «Аскания-Нова» и её владелец барон Фальц-Фейн еt cetera…
Спешить нам с Соней не было резона. По крайней мере, не сейчас…
Здесь, в идеально ухоженном саду, в лучах прекрасного утреннего солнца мы, прижавшись друг к дружке, задремали.
XIX. Уничтожение следов
«Чересчур часто жизнь великих гениев бывает испорчена бездумной неблагодарностью их поклонников»
Заручившись одобрением барона Фальц-Фейна проекта «Русский Моцартеум», мы с Соней поехали обратно в Мюнхен. К доктору Дуде. За артефактами: посмертной маской и локоном волос великого композитора.
Нам повезло: Романцовых не было – они уехали. Так что передачу пряди волос Моцарта и другие вопросы мы решали в спокойной обстановке…
После смерти Моцарта началось уничтожение всех следов, которые могли бы поставить «заговор» под удар. Первым делом тело Моцарта было спешно погребено в общей могиле, которая осталась непомеченной. Эксгумация, таким образом, исключалась. Констанца, начавшая сдавать комнаты, в горе бросилась в ноги императору, чтобы тот пошел навстречу вдове гения (и он пошел). Какой трогательной, надо думать, была эта сцена! Зюсмайр вновь стал учеником Сальери и после непродолжительной, но успешной карьеры умер при загадочных обстоятельствах. Сам Сальери был публично защищен и признан невиновным. К этому можно добавить появление дополнительной – извращенной – информации о смертельной болезни Моцарта, на которую впоследствии в основном и опиралось большинство биографов. А что же Констанция? Она вышла замуж за Ниссена, написавшего первую биографию Моцарта, в значительной степени опираясь при этом на помощь Констанции. Но Констанция не могла или не хотела вспоминать обо всём том, что произошло далекой роковой ночью. Она попросила сестру Зофи написать ей (тем самым и мужу-биографу) о событиях того времени (если подходить строго – это доказательство ее отсутствия). Зофи тут же отозвалась и отправила (с пробелами и неверными данными) Георгу Николаусу и Констанции Ниссен письмо следующего содержания: