ают к социальной революции не по принципу, а из чувства осторожности, по соображениям тактическим. Самое же главное заключается в том, что ближайшие наследники нынешних правителей в точности усвоили взгляд на власть, как на свое право. По своему праву властвовала аристократия, по своему праву стал властвовать «народ», а так как народ состоит из бедных[234] — таково его большинство — то по своему праву теперь должны бедные властвовать над богатыми. Такова необходимая логика европейской политической истории — от imperium'a монарха и аристократии через imperium буржуазии к imperium'y пролетариата. Новое право на власть сталкивается со старым, с ним борется («в борьбе обретешь ты право свое»), его насильственно преодолевает, становится на его место. На место государства, которое пытались построить договорным путем (по типу Г), становится государство, построенное по типу А., то есть путем односторонних властных правоотношений.
В противоположность западной жизни наше государство сложилось при преимущественном преобладании начала обязанности над началом права (то есть при преобладании правоотношений типа Д. и Е). Когда мы это говорим, мы разумеем именно сложившуюся государственность, возникшую на преодолении остатков удельно-вечевой системы. В этой последней (как это правильно показано было еще Б. Н. Чичериным[235]), значительно господствовали частно-правовые и договорные отношения, несколько похожие на предфеодальный период западной жизни. Б. Н. Чичерин только недостаточно оценил, что даже и в этот период у нас вместо римских представлений о субъективном праве доминировало утверждение семейно-патриархальных обязанностей, столь приметное во всех междукняжеских отношениях удельного времени. Оно-то и заменяло у нас элемент «римского такта» и римской «юридической формы», свидетельствуя в то же время, что даже в этот период существовала у нас какая-то более тесная связь между правом и обязанностью, чем на Западе.
Преимущественное развитие органической связи права и обязанности по типу Д и Е достигнуто было у нас в московский период. Представления о власти московских царей не испытали влияний со стороны римского права с его учением об imperium.
Вправе царя на распоряжение никто не сомневался, но столь же мало сомнения было и в том, что истинный, православный царь определяет свою власть и сознанием нравственных обязанностей, на нем лежащих. Этого мнения одинаково придерживались и московские публицисты школы Иосифа Волоколамского и Ивана Грозного и противники их, исповедующие идеал «милостивого», праведного царя[236]. Иван Грозный считал, что Господь Бог наложил на него тяжкое бремя ответственности за спасение душ подданных, которых он должен страхом вести к праведной жизни. Тем более обязанным по отношению к подданным должен был считать себя не грозный, а милостивый царь, подобный милостивому Богу.
По-видимому, все различие между пониманием царской власти у Иосифа Волоколамского и Ивана Грозного, с одной стороны, Нила Сорского и «партии» заволжских старцев, с другой — сводилось к тому, что первые считали царя правообязанным к распоряжению, а поданных только обязанными к повиновению; вторые же считали, что правообязан и царь и подданные. Первые, следовательно, строили государство по типу правоотношений Д, вторые — по типу Ж. В общем в московской монархии победило первое направление, а не второе.
Не существовало в Московском государстве и идеи сословного права на власть. «В других странах, — говорит В. О. Ключевский, — мы знаем государственные порядки, основанные на сочетании сословных прав с сословными обязанностями, на сосредоточии прав в одних сословиях и обязанностей в других. Политический порядок в Московском государстве основан был н а разверстке между всеми классами только обязанностей, не соединенных с правами. Правда, обязанности соединены были с неодинаковыми выгодами, но эти выгоды не были сословными правами, а только экономическими пособиями для несения обязанностей. Отношение обязанностей к этим выгодам в Московском государстве было обратно тому, какое существовало в других государствах между обязанностями и правами: там первые вытекали из последних, как их следствия; здесь, напротив, выгоды были политическими последствиями государственных обязанностей (В. Ключевский. История сословий в России, М., 1886, стр. 110). Правильнее было бы, может быть, сказать, что в жизни Московского государства преобладало то органическое начало правообязанности, о котором мы говорили выше. И им была окрашена не только публичная, но и частная жизнь. Достаточно сказать, что один из основных устоев этой последней — отношения к земле — в общем строились не по типу правоотношений, названных нами типом В. Если взять высшие классы, то здесь намечались правоотношения типа Ж. Земля была государева, но государь обязан был служить государству; владели землей служилые люди, и это владение было не только правом, но и службой. Что касается до низших классов, до крестьян, то для свободных из них владение было также правом и службой вместе; со времени же прикрепления крестьян элемент права утратился и крестьянин стал только обязанным работником, т. е. отношения стали строиться по типу Е.
Наконец, в частном, торговом и деловом обороте в старой Москве существовали многочисленные договорные отношения, построенные на многосторонней связи обязанностей и прав (тип. Г). Однако никогда договорное начало у нас не было доведено до такой абсолютизации, которым оно отмечено на Западе. Достаточно сказать, что даже нашим революционным течениям совершенно чужды были договорные попытки построения государства в той форме, в какой они стали преобладать на Западе с XVII века. Учения естественного права совершенно чужды нашей истории, а с ними чужды и представления о государстве как о торговой компании, основанной множеством независимых и несвязанных собственников.
Так было у нас вплоть до XVIII века. Решительным поворотным моментом нужно считать не столько реформы Петра I, сколько мероприятия его наследников. Правда, Петр сильно содействовал укреплению начал западного абсолютизма, который смотрит на царскую власть как на право. Однако при Петре у нас не было еще сословий в европейском смысле слова, государство все было подтянуто к центру, все служили начиная с дворянства и все права были службами, обязанностями. Однако усиленная политика прикрепления крестьян свидетельствовала о стремлении к неравному распределению обязанностей и соответствующих им прав. XVIII век совершил разрыв органической связи между обязанностями и правами. Указ о вольности дворянской превратил государевых слуг в сословие в западном смысле этого слова. Отношение этого сословия к неограниченному государю юридически строилось по схеме: права — с одной стороны, обязанности — с другой (тип А). Но фактически дворянское сословие было правящим и стремилось закрепить свои отношения с короной договорным путем (по типу Г). Отсюда «конституционные» стремления дворянства начиная с XVIII века. В своих частных отношениях дворянство стало жить целиком по типу отношений В и Г, то есть владело собственностью и получило право совершать все сделки. Другие сословия правами этими пользовались ограниченно, а низшее из них — крестьянство — почти что лишено было основных гражданских прав. Так высший класс стал жить у нас по правовому типу западной жизни, крестьянство же, до освобождения, а в некоторых отношениях после него, жило еще в условиях остатков XVIII века и даже старой Москвы, то есть в условиях предшествующей эпохи, измененных к тому же к невыгоде крестьян.
В жизни нашей получилось поражающее несоответствие между юридической формой и бытом: усвоив западную юридическую форму, мы, однако, не выработали соответствующей ей техники; в то же время не вполне отрешившись от своих собственных форм, мы теряли постепенно все то положительное, что им было свойственно. Мы не развили в себе западной техники исполнения отрицательных и условных обязанностей, мы не были крепки ни в уважении к собственности, ни в исполнении договоров; но в то же время мы не развивали нашего права в сторону проникновения в него начала правообязанности и даже утеряли в этом отношении многое, что было заложено в московскую эпоху. Таким образом, наша жизнь в это время была типичным «ни то ни се».
Революция 1917 года, по замыслу ее авторов, должна была двинуть нас еще далее по пути приятия западных начал. Мы должны были превратиться в общество собственников, которое организует государство на основах свободного договора. Однако народ наш не принял этой программы. Из революционных групп возобладали не те, которые стояли на точке зрения западной буржуазно-демократической программы. Успех оказался на стороне коммунистов, которые построили республиканское государство отнюдь не на западных началах, но, скорее, на типах правоотношений отчасти А и Б, отчасти Д, Е, Ж. Учение Маркса заставляло истолковывать власть как право рабочего класса; между тем организация государства трудящихся, государства рабочих и крестьян, в котором есть свой особый правящий слой, ставит правителей вовсе не в положение односторонне управомоченных, а подчиненных — не в положение односторонне обязанных. В государстве трудящихся правообязаны все — и властвующие и подчиненные. И начало правообязанности проникает здесь не только в отношения политические, но и в отношения частные — право собственности, право договоров. Таким образом, диктатура прав угнетенных силою вещей превращается в организм трудовой демотии, построенной на внутреннем сочетании прав и обязанностей всех и каждого[237].
Мы убеждены в том, что в этом направлении — разрешение русского революционного процесса. И разрешение это может быть достигнуто путем творческого усилия, а не в результате сочетания стихийных сил. Такое разрешение означало бы, что мы тем самым вступили на почву развития особенностей нашей истории — на почву наших исторических культурных традиций. В то время как современные наши «западники», начиная с социалистов и кончая монархистами, сочувствуют пробужденной революции буржуазной стихии и верят в то, что им удастся построить русский мир по типу догов