Пуля. Ее водили на расстрел. Жену белогвардейца. Семен служил тогда в Белой гвардии, в Нижегородском полку. Где они стояли? Где сражались? У Анны родилась вторая дочка, Ольга. Леличка росла слабенькой: недоедала, кричала все время, так орала, что Анна однажды захотела заткнуть ей рот полотенцем — навсегда. И ужаснулась.
Леличка орала как резаная, и ночью громко застучали в дверь.
Анна открыла без боязни. В ледяные комнаты, провонявшие табачным дымом — Анна крутила себе из старых газет «козьи ножки» и запоем курила махорку — ввалились революционные солдаты. У них были страшные, веселые и грубые лица, багрово-румяные с мороза. Винтовки за плечами. Будто — косы у косарей в лугах. Косят смерть косцы, сгребают трупы в стога. «Анна Царева?! — оглушительно крикнул один. — Собирайсь! В кутузку! Муженек-то твой знамо где!» Она молча надела старую лисью шубку, повытертую каракулевую шапочку и валенки, рукавицы не забыла, и сухо сказала Але: «Александра, за Ольгой следи. Если я не вернусь — стань ей матерью». Аля кивнула. Из огромных глаз девочки рекой плыли слезы. У дочери глаза, как ледоход. Лед, медленно тая, идет по реке, кровь плывет, отражается синее Божье небо.
Тогда в тюрьме недолго Анну мучили: день всего, — и вместе с сокамерниками повели на расстрел. Они все прекрасно понимали — убивать ведут.
Рядом с Анной шли седенькая старушка в букольках, в пенсне на горбатом носике; высокий, как жердь, мужчина с лицом твердым и жестким, будто из железа вылитым; две девушки, очень молоденькие, им не сравнялось еще и пятнадцати; и три разбитных мужика в поддевках, в купеческих жилетках; на запястьях и скулах мужичков — клеймами времени, привычного к боли и ужасу — ало-синие следы побоев. «Ну, старушка из благородных, высокий тоже, а этих-то за что?» — смутно думала Анна, еле переставляя ноги после бессонной тюремной ночи.
Шла и свои стихи повторяла: «О бессонная ночь, о пресветлая ночь! Все метания — прочь, все сомнения — прочь! Только твой золотой, проницающий свет. Только этот простой — на всю ярость — ответ…»
«Молись, дитя! — воскликнула старушка в пенсне. — Молись, ибо не ведают, что творят!»
Это была зима Восемнадцатого года: Царя и Семью тогда еще не казнили.
Анна знала, что царская семья где-то в Сибири. А может, на Урале? Слухи долетали и таяли в воздухе, как снег. Белого снега письмена, инистая, льдистая древняя вязь. На нее наставили дула винтовок, палачей было четверо, а может, пятеро, она не запомнила. Стали стрелять. Старушка упала. Мужчина с железным лицом стоял, вцепившись в окровавленную руку. В него стреляли, а он все стоял и не падал! Пули свистели мимо Анны. Она молчала. Мысль работала ясно и холодно: сейчас я умру. Вот сейчас!
Раздался крик: «Прекрати-и-и-ить!». Солдаты опустили винтовки, матерились. Вразвалку подошел человек в черной кожаной куртке. Прищурясь, глядел на Анну. И Анна поглядела ему в узкие татарские глаза. У ее ног лежали две убитые девочки. «На цыплят похожи». Мимо лица пролетела черная птица последней слепоты. Солдаты подбежали и стали выдирать из мертвых ушей жемчужные, крохотные сережки, срывать с шей нательные крестики на золотых цепочках. Анну затошнило. Она видела, как пальцы в крови судорожно толкают в карманы золото и жемчуг. «Идемте! — сказал, как отрубил, кожаный человек. — Вас взяли по ошибке». Без единой мысли в голове Анна пошла за ним. Ноги ступали деревянно, не гнулись.
Он привел ее в комнату в здании тюрьмы. Грубо раздел и изнасиловал. Анна, пока он пыхтел и сопел над нею, даже лицо не отворачивала, глядела в потолок. Ей казалось — это вагон, купэ, и она едет. Уезжает. Далеко. Навсегда.
Потом она торопливо оделась, собирая на груди в кулак разорванное кружево исподней рубахи. «Проваливай, — сказал ей кожаный, — пока я добрый».
В дверь купэ осторожно постучали. Проверка билетов. Бочком втиснулся контролер.
— Madame, monsieur, s’il vous plaît…
— Анна, не вставай. Я покажу, — жестким бессонным голосом тут же откликнулся Семен.
Муж протянул билеты. Контролер так сладок, так любезен. Дети пошевелились. Ника муркнул, как котенок. Анна так и глядела в потолок. В качающийся потолок купэ.
Дверь хлопнула. Франция. Они едут по Франции.
Анна уже была во Франции. Давно. Вместе с сестрой Тусей. В другой жизни. Ее больше нет. Где Туся? И Туси, может быть, уже нет. А Анна еще есть. И теперь Франция станет ее пристанищем. Домом? Никогда. Это Семену нужен дом. А она — поэт; какой ей дом, когда для нее дом — весь мир? И нигде дома нет. Не будет. Не построит.
А они думают — мать, жена…
«Чрез решетки дико тянем руки. Камни лупят по скуле стены. Мы уже не люди — только звуки. Еле слышны… вовсе не слышны…»
Так проехали всю ночь. Последняя ночь, им проводники сказали. Утром — Париж.
Так и пролежала всю ночь — с открытыми глазами.
И снег расстояний их заметал. И гудели, плакали встречные поезда; и их поезд отвечал стоном, свистом.
А утром поезд встал, грохнув, содрогнувшись всем тяжелым железным телом. Замер, огромный, уставший бежать зверь.
Анна погладила на запястье браслет — серебряную змею.
Дверь купэ отъехала. В проем всунулось поросячье-розовое умытое лицо. Бодрый, свежий голос по-русски выкрикнул:
— Восточный вокзал! Все, Париж, прибыли, господа! Подъем!
Аля вскочила, не расчесывая, стала укладывать волосы, они призрачной паутиной путались между пальцев. Ника лениво спустил ноги с полки. После сна у него опухло лицо, он стал похож на бегемотика. Русые кудри, алые губки бантиком. Не мальчик — рождественская открытка.
Семен легко, как с коня, спрыгнул с верхней полки. Его лицо — вровень с глазами Анны.
— Аня! Вставайте. Приехали!
Вот теперь у нее были закрыты глаза. Притворялась спящей.
— Анюта, — шепнул Семен и ласково потряс ее за голое плечо, высунувшееся из-под жесткого верблюжьего одеяла, — Париж…
Распахнула глаза. Обернула голову. Семен ужаснулся холоду, что тек из зеленых — две крымские забытые виноградины, — любимых глаз.
— Париж. Ну что ж. Надо вставать.
Она выбросила из-под одеяла ноги. Семен принял ее на руки, будто она прыгала наземь с балкона. С солнечной приморской веранды, увитой плющом и диким виноградом, а не с жесткой полки душного купэ. «Какая легкая, худенькая. Так легко ее держать. Так тяжело…»
Увязывали баулы. Уталкивали разбросанные по купэ вещи в сумки. Ника весело плясал на чемодане. Анна нацепила черный берет, скособочила его, нахлобучила на ухо. Мельком погляделась в круглое зеркальце — вытащила из сумки. Опять зеркальце в сумку швырнула.
Красавица! Париж оценит. Мысли текли быстрые, язвительные, жестокие.
Как жить будем? Где? Что делать будем?
Вытащили чемоданы и сумки на перрон. Из трубы паровоза валил густой черный дым, и Анна глубоко дышала чужой гарью. Еще пахло свежевыпеченной сдобой; еще — странно, здесь, на вокзале — молотым кофе. Она сглотнула. Есть захотелось.
Брось, Анна, не хнычь, терпи! Как мать твоя покойница говорила: «Не балуй себя едой и питьем! Чем слаще ешь — тем горше плакать будешь на Страшном Суде!».
— Вот мы и в Париже, Семушка.
Повернулась к нему всем корпусом, как в танце. Он испугался: вдруг за руку возьмет и сейчас тут, на перроне, затанцует?! Засмеялась, прочитав его мысли. Он криво улыбнулся в ответ.
Куда сейчас? А бог весть куда. У Семена адрес, он поведет их, поводырь!
На привокзальной площади взяли такси. Седой благообразный таксист помог им погрузить в авто багаж. Услышав, как супруги по-русски переговариваются, по-русски вымолвил:
— Я тоже русский. Вы откуда? Из Петербурга? Речь питерская, по выговору!
— Из Москвы, — сказала Анна, не глядя на таксиста. — А вы из Питера?
Слеза уже бежала, дрянь такая, по щеке.
— Из Питера! Я ведь генерал, друзья мои! Я — друг Юденича. Погибла Россия!
Не глядела на него — боялась разрыдаться в голос. Старик тоже плакал.
Как он хорошо сказал — не «господа», а «друзья».
— Вам куда, милые? Без денег довезу!
Семен сунул таксисту-генералу записку.
— А, улица Руве, девятнадцатый район! Не из роскошных местечко… Рабочие живут. Железная дорога рядом, фабрики… Бойни неподалеку… запахи, крики… ни парка, ни бульвара, где детишек-то будете выгуливать, бедные вы мои?
Правильно, бедные, жестко думала Анна, по поклаже видать.
— Мы временно там. Остановимся у знакомых, потом квартиру найдем.
— Господи, сначала работу найдите!
Автомобиль шуршал шинами по асфальту. Анна тупо, слепо молчала. Молчал и Семен. Дети щебетали как птички, прилипли личиками к стеклам, восторженно разглядывали Париж, как давнюю, невозможную новогоднюю елку в свечах и игрушках.
Когда семья вышла из такси и Семен расплатился с водителем, насильно засунув ему в руку купюру, бывший генерал широким крестом перекрестил их и прошептал:
— Помоги вам Господи, помоги.
Ярко, больно блестит на солнце сине-зеленое, веселое море.
На вкус терпко-соленое. Цветом — то как прозрачно-зеленые грозди винограда Марсанн и Русанн, то как густо-синяя, сизо-лиловая, тяжелая, будто кованая гроздь Мурведр.
Русанн, Марсанн — женские имена звучат переборами лютни, аккордами арфы. Юг! Благословенный!
И берег-то назван в честь моря — Лазурным.
Издавна здесь именитые люди селились. Замки графы, герцоги на приморских склонах возводили. Солнце ласкает землю, целует! Боже, сколько виноградников здесь — стекают с кудрявых гор к морю, бегут, кудрявые зеленые овечки, к его плоскому синему, жестяному подносу! А на подносе — белые корабли, как белые фужеры, утлые лодчонки — крохотные рюмки; и замок Иф близ Марселя, где узники томятся, — темный, старинный коньячный бокал! Пей не хочу! Опьяней от красоты мира!
Ницца — город-сказка. Белые домики-скворечники торчат в густой зелени. На рынке крестьянки свежую макрель, морскую жирную форель за грош продают. А уж винограда — завались, и свежего, и изюма! А в праздник вина, в день святого Венсана, каких только вин виноделы на прилавки не выставляют! И гудит Ницца два, а то и три дня. И все пьют, а пьяными не бывают! Лишь усы лихо закручивают мужчины, и, пробуя вино на вкус, долго смакуют, цокают языком. И бешено кружат в танце хорошеньких крестьяночек из Санари, из Сен-Тропе, из Экса, из бухты Каро! Только вспыхивают под летящими лопастями юбок белыми, серебряными рыбами девичьи ножки. Только стучат каблуки. Правду говорят: вино — напиток богов. Хоть на миг, а люди богами становятся, вина испив.