Один из эмигрантов, Дмитрий Мейснер, вспоминал: «Эта удивительная певица… была кумиром русской галлиополийской военной молодежи. Ее и буквально и в переносном смысле носили на руках».
Своеобразным гимном русской эмиграции стала песня в исполнении Плевицкой:
Занесло тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодные ветры степные
Панихиды поют над тобой…
Пребывание в Галлиополийском лагере наконец завершилось. Начались гастрольные поездки по городам послевоенной Европы: Бухарест, София, Белград, Берлин… Париж.
В столице Франции и поселились Плевицкая и Скоблин. Они приобрели небольшой старый дом в местечке Озуар ла Феррьер, расположенный рядом с Парижем.
Как отзывалась сама Плевицкая, «из этой скромной обители, поначалу выкрашенной в цвет прошлогодней травы, я пыталась сотворить маленькую Россию».
Впадали в уныние и отчаяние от горькой эмигрантской доли и нужды многие русские изгнанники. Но ей ли, простой курской крестьянке, взрощенной в лишениях, страдать от бедности?
Правда, злые языки утверждали, что Плевицкая сумела вывезти из России достаточно золотых украшений и драгоценных камней, чтобы обеспечить безбедное существование себе и супругу.
Понятно, что эмигрантская среда в Париже была не однородна — и по социальному, и по национальному составу. В некоторых беглецах из рухнувшей империи проявлялась ненависть ко всему русскому.
В Европе можно было отыграться за былые унижения. В двадцатых годах прошлого века, по наущению единоверцев из большевистской Эс-Эс-Эс-Эрии плелись сплетни, интриги, распускались пошленькие слухи о русских офицерах и писателях, актерах, художниках, ученых, аристократах и успешных предпринимателях. Словом, о тех, кто не сник, не «кончился» в эмиграции.
«Как же так, русские — и вдруг что-то могут?.. Русские — и вдруг нужны в Европе и в Америке?..».
Какое удовольствие — очернить знаменитости!.. Тем более когда в эмигрантском Париже это ничем не грозит. Какая там угроза? Деньги на очернение русских тайно поступали из Москвы и от европейских банкиров. Усердствовали те, кто решил возвращаться в Россию. С ними проводилась соответствующая работа со стороны советских специалистов: возвращение на родину надо было «отрабатывать».
Впрочем, большинство из них сами захлебнулись: кто — в советском ГУЛАГе, кто — при странных обстоятельствах вдалеке от России.
Конечно, сплетни начались и против таких ярких личностей, как Плевицкая и ее муж.
В советской прессе нарком просвещения Анатолий Луначарский изощрялся: «как низко пала» Надежда Плевицкая!.. Ее имя вычеркивалось из истории русского искусства.
А в Европе и того похлеще: стукачи, осведомители превратили Надежду Плевицкую в супершпионку большевистской России.
Ее благостные намерения — разведение курочек, поросят, высаживание березок и яблонек в Озуар ла Феррьер — вызывали негодование у «антирусской русской» эмиграции.
«Все это — ложь и прикрытие», — заявили усердные искатели компромата. Не помогло и то, что во время гастролей по США в 1926 году Плевицкая дала благотворительный концерт в пользу беспризорных детей Советского Союза.
Известно, что для воров и в XX, и в XXI веке самое главное — громче всех крикнуть: «Держи вора!..».
И в прошлом, и в наше время стукачам самое главное — обвинить в стукачестве других…
В Париже Плевицкая выступала не только перед соотечественниками, как пытаются это представить некоторые исследователи. Французская публика тоже с интересом слушала русскую певицу, несмотря на языковой барьер. Даже старинные русские песни, которые давно никто не исполнял, были востребованы в Париже в 20–30-х годах.
А у нас на улице, а у нас на улице,
А у нас на мураве, а у нас на зеленой,
Там много хороших, там много пригожих.
Что хороший молодчик, молодец Иванушка,
Он хорошо ходит, да манерно ступает,
Сапог не ломает, чулок не марает,
На коня садится, под ним конь бодрится,
Он плеткою машет, а ворон конь пляшет…
Песни Плевицкой нашли одобрение у парижских шансонье. Видимо, нашлось какое-то созвучие, что-то общее — в народных песнях России и Франции.
В январе 1925 года на ее концерте побывал Александр Иванович Куприн.
«Чудилось, что какие-то магнетические лучи протянулись и вибрировали в такт от певицы к публике и от каждого зрителя к певице и что только на этой невидимой и невесомой основе Плевицкая ткала прелестные, такие родные, такие нестерпимо близкие узоры русской курской песни. И я видел, как глубоко, до дна сердца, были потрясены в этот вечер многие молчаливые, суровые слушатели…
Плевицкая берет русскую песню целиком, она не трогает, не изменяет в ней ни одной ноты, она только поет ее и раскрывает ее внутреннюю красоту. И вот — радуга чувств и настроений: кокетство, любовь, лукавство, тоска, вихорное веселье, томный взор, тонкая улыбка… Все поочередно трогает струны вашего сердца. И это все из простой, немудреной русской песенки!
Единственно, кого рядом можно поставить с Н. В. Плевицкой, — это Шаляпин. Оба самородки, и на обоих милость Божия…» — писал Александр Куприн.
На концерте Надежды Васильевны в январе 1925 года, как и в былые времена, звучали голоса почитателей: «Спасибо, милая певунья!..».
В Париже помимо концертных выступлений Надежда Васильевна снималась в кино и записывалась на граммофонные пластинки. А еще она завершила работу над биографическими книгами «Дежкин карагод» и «Мой путь с песней».
«Русская песня — простор русских небес, тоска степей, удаль ветра.
Русская песня не знает рабства. Заставьте русскую душу излагать свои чувства по четвертям, когда ей удержу нет. И нет такого музыканта, который мог бы записать музыку русской души; нотной бумаги, нотных знаков не хватит. Несметные сокровища там таятся — только ключ знать, чтобы отворить сокровищницу. «Ключ от песни недалешенько зарыт, в сердце русское пусть каждый постучит…» — писала в своей книге Надежда Плевицкая.
Высоко оценил ее литературную работу Александр Иванович Куприн: «Это — прелестное в своей безыскусственности сказание о детстве в деревне, во времена недавния, незабвенныя и — ахи! — невозвратные: о полях, о лесах, о дальних дорогах, о суровом мужицком труде, об играх и праздниках, о монастырях, о древнем, неторопливом скрижальном укладе быта…
Некоторые страницы годятся прямо в хрестоматию».
Однако не унимались и злопыхатели. Певицу обвиняли, что в годы Гражданской войны она выступала то в воинских частях красных, то — у белых, водила дружбу и с комиссарами, и с деникинскими, и с врангелевскими генералами и офицерами.
Распускались слухи о несметных богатствах, которые Плевицкая якобы вывезла из голодной, разоренной России, о драгоценностях, припрятанных в тайнике ее скромного дома под Парижем. Но певицу сплетни и нелепые слухи не смущали. И, несмотря на преграды, она продолжала свой «путь с песней».
В начале 1930 года советская разведка провела блестящую операцию. Прямо в центре Парижа был похищен знаменитый генерал Кутепов. В эмиграции, после смерти барона Врангеля, он возглавил Русский общевоинский союз. Супруг Плевицкой Скоблин был другом и помощником Кутепова.
Дерзкое похищение вызвало негодование среди белой эмиграции. Обращение в спецслужбы и правоохранительные органы Франции с требованием найти и наказать виновных не дали особых результатов. Власти страны не пожелали ссориться с Советским Союзом из-за белогвардейского военачальника.
После исчезновения Кутепова Русский общевоинский союз возглавил генерал Миллер. Спустя семь лет советская разведка расправилась и с ним. Миллер так же был похищен в Париже. В операции принимал участие Николай Скоблин, завербованный агентами Москвы.
На этот раз власти Франции не остались безучастными. Влиятельные люди и парижская пресса были возмущены столь наглой акцией большевистской разведки.
«Иностранные шпионы орудуют в Париже как у себя дома!..».
Николаю Скоблину удалось вовремя сбежать. Арестовали только Надежду Плевицкую. Ей предъявили обвинение в сотрудничестве с советской спецслужбой и в похищении генерала Миллера. Русская эмиграция была потрясена. Свидетель тех событий Борис Александровский писал: «…Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен «Ухарь купец» или «Замело тебя снегом, Россия»! Та самая Плевицкая, которая… была неизменной частницей чуть ли ни всех банкетов и праздников, справлявшихся под сводами Галлиополийского собрания…».
Не подействовали ни заверения певицы о непричастности к деятельности советской разведки, ни протесты ее поклонников.
Более года тянулось следствие, а затем начался суд. Французская и белоэмигрантская пресса подробно описывала этот процесс и обвиняемую.
Автор книги о Плевицкой Израиль Нестьев отмечал: «На суде выступали в качестве свидетелей десятки белогвардейских деятелей (более 50 человек) — от генерала А. К. Деникина до реакционных антисоветских журналистов Г. Алексинского и В. Бурцева. Многие из них усердно стремились опорочить артистку, изобличить ее как якобы платного «советского агента»…
Плевицкая решительно отвергала безосновательные обвинения. Она то нервно реагировала на вопросы судьи, то вдруг по-бабьи всхлипывала и причитала, обращаясь к Богу. «Всем честным французам, суду французскому я могу смотреть в глаза с чистой совестью, — говорила она на допросе. — Господь Бог мой главный свидетель, и он видит, как я невиновна…».
В среде русской эмиграции произошел раскол: одни верили Плевицкой, другие обвиняли ее. Выходящая в Париже «Иллюстрированная Россия» в марте 1938 года писала о Надежде Васильевне: «…сквозь облик «белогвардейской» певицы проглядывает, с почти полной очевидностью, настоящий лик этой страшной женщины: убежденной, ненавидящей всех нас, большевички».