Вообще, цены на Дальнем Востоке были выше, чем в среднем по России. Рыночная стоимость основных продуктов в довоенном Порт-Артуре была следующей: русский сахар – 3 руб. 60 коп. за пуд, иностранный – от 2 руб. 40 коп. до 2 руб. 80 коп. В среднем в розницу сахар стоил 10 коп. за фунт, чай – от 15 коп. до 1 руб. за фунт в зависимости от качества. Мясо – 7–8 руб. за пуд. В мясных лавках «Сиэтас, Блок и Кº» и у Исаева фунт мяса («конечно, не Черкасское, а из Чифу или Маньчжурии») стоил 12 коп. за первый сорт и 10 коп. за второй сорт. Куры и утки – 40–50 коп. за штуку, гусь – 1 руб., фазан – 60 коп. (пара – 1 руб.). Дорого стоили молочные продукты: бутылка молока (0,76 л) – 20–25 коп. В деревнях молоко обходилось в 10–15 коп. Масло, привозимое в законсервированном виде из Европейской России, Сибири и других мест – от 70 коп. до 1 руб. за фунт. Дорогим было пиво – 40–50 коп. за бутылку (0,61 л), а в ресторанах еще дороже. С открытием в Порт-Артуре пивного завода К.Ф. Ноюкса в городе появилось собственное дешевое пиво. Говоря о ценах на Дальнем Востоке, Г. Козьмин в 1903 г. замечал: «Жизнь в смысле питания здесь не так дорога, как это принято думать в России. Напротив, некоторые предметы потребления так дешевы, что россиянин мог только позавидовать квантунцу. Благодаря порто-франко вина здесь очень дешевы: лучшее шампанское 3 руб. бутылка, а если взять дюжину (ящик), то обходится в 2 руб. 90 коп., ром ямайский 1 руб. 25 коп. бутылка, разные виноградные вина от 4 руб. за дюжину. Отечественная “смирновка” по той же цене, что и в России с тою разницею, что в России всюду “монополька” [казенная водка] и “смирновки” во многих местах не достанешь, а здесь наоборот»[102].
Говоря об алкогольной теме, целый ряд источников свидетельствует об изрядном употреблении спиртного в Порт-Артуре. Как писал «Новый край» незадолго до войны, в ресторанах застолье любого масштаба никогда не обходилось без того, чтобы распить «флакончик», «мумчик», «редерерчик» [так условно обозначались вина, частично по названию производителей. – А.Л.][103]. От офицеров не отставали и нижние чины. Военный корреспондент в Порт-Артуре Е.К. Ножин писал: «Несмотря на строжайшие приказы и порки в арестном доме за злоупотребление крепкими напитками, пьянство доходило до гомерических размеров»[104]. Особенно шокировало такое положение дел иностранцев. Людовик Нодо, корреспондент парижской газеты «Le Journal», приводит высказывание своего соотечественника лейтенанта Бюртэна, поступившего добровольцем в русскую армию во время Русско-японской войны: «Русские – славные ребята. Жаль лишь, что их единственное наслаждение – глотать спирт. С ними нельзя иначе сойтись, если не со стаканом в руках». Дальше бедняга-француз признается, что пить уже больше не может[105]. Другой француз, Клеман де Грандпре, сообщает, что когда японцы вошли в крепость после подписания капитуляции, выяснилось, что там «водки, пива и шампанского были неистощимые запасы»[106]. Спиртным к 1904 г. город, по некоторым оценкам, был обеспечен на десять лет.
По признанию Е.К. Ножина «в спиртных напитках не было недостатка. Артурцы помнят ту гору ящиков “изделий Петра Смирнова”, которая величественно красовалась у вокзала железной дороги и служила как бы триумфальной аркой при въезде в Старый город»[107]. Кроме самой популярной «смирновки», у нижних чинов большим успехом пользовалась китайская водка, суля (или ханшин). «Наши офицеры ее не пьют, казаки же и солдаты ею не брезгуют. Некоторые так ее полюбили, что даже предпочитали русской водке за то бесценное качество, что от нее можно быть пьяным подряд двое суток, стоит только на другой день выпить холодной воды», – описывал действие этого зелья А.В. Верещагин[108]. Для поддержания порядка на улицах города при довольно часто случавшихся неумеренных возлияниях и для регламентации поведения нижних чинов в увольнении кроме полиции существовали морские и армейские патрули. Им, в частности, предписывалось прекращать «драки и бесчинства нетрезвых»[109]. Досуг военных в Порт-Артуре нередко был связан с употреблением алкогольных напитков. Говоря о нижних чинах на Дальнем Востоке, контр-адмирал Н.А. Гаупт в своей докладной записке от 24 мая 1903 г. писал: «они <…> проводят свое время по кабакам и другим вертепам, гибельным для них не только потому, что они расстраивают их здоровье и опустошают карманы, но еще более по своему растлевающему влиянию на души»[110]. Даже китайцы-предприниматели на работу предпочитали брать своих соотечественников, а не русских. Наблюдавший такие случаи писатель Г.Т. Муров частично объясняет отказы китайцев следующим образом: «Везде манзы да манзенки, “а вашего брата – пьяниц, говорят, и даром не надо”»[111].
Другой «растлевающей душу» (выражаясь терминологией Н.А. Гаупта) реалией порт-артурского быта была проституция. Учитывая скопление в городе (тем более, портовом) большого числа мужчин – военных, моряков, чиновников, коммерсантов, командировочных, просто приезжих, – подавляющее большинство из которых было либо холостыми, либо оставившими семьи далеко в России, становится понятным, что проституции в Порт-Артуре просто не могло не быть. Как известно, Николай I окончательно разрешил вопрос о проституции, признав ее терпимой в России. В результате дома терпимости возникли во всех более или менее крупных городах Российской империи. Не был в этом смысле исключением и Порт-Артур.
Как отмечал исследователь вопроса, врач М.И. Кузнецов, «внебрачные половые связи являются просто или реакцией самой природы, или последствием особых условий жизни»[112]. Думается, термин «особые условия жизни» вполне подходит для стремительно развивавшегося русского Порт-Артура, находившегося на окраинах империи. По свидетельству очевидца, «к числу зол, терпимых в Порт-Артуре, как и везде, относится присутствие здесь <…> “жертв общественного темперамента”». Причем среди порт-артурских проституток существовала своя классификация в зависимости от общественного положения тех, кто пользовался их услугами. Офицеры, чиновники, коммерсанты предпочитали женщин европейского либо американского происхождения. Из их числа многие брали себе содержанок. Большой популярностью пользовались японки. «О последних надо сказать, – подмечал Г. Козьмин, – что юркие сыны Страны восходящего солнца охотно снабжают русскую колонию представительницами прекрасного пола своей родины, и японок в Порт-Артуре, занимающихся известной профессией, больше, чем таких же китаянок»[113]. Такая ситуация была характерна вплоть до начала военных действий. Б.М. Лобач-Жученко, описывая довоенный Порт-Артур, констатировал: «Контингент проституток “для простого народа” [нижних чинов армии и флота, мелких торговцев, ремесленников, рабочих, лавочников. – А.Л.] пополняется исключительно женщинами желтой расы [причем китаянками. – А.Л.],так как “белые” по карману только “господам”»[114].
Французский военный врач А. Марво обращал внимание на следующий факт: «Солдат благодаря своему возрасту <…> развлечениям гарнизонной жизни и, наконец, своему безбрачию, которое является почти неизбежным следствием военной жизни, представляется особенно предрасположенным к венерическим болезням»[115].
Для предотвращения подобных заболеваний были учреждены врачебно-полицейские комитеты. Они контролировали дома терпимости. Кроме того, в домах терпимости низшего разряда были введены особые билеты, наподобие контрамарок. Билеты эти выдавались каждому посетителю заведения, особенно солдатам. На таком билете указывался номер женщины по списку. В случае заражения ее можно было легко выявить[116]. Врачи и полиция требовали обязательной выдачи виновниц. Однако, по данным генерал-лейтенанта этнографа А.Ф. Риттиха, из чувства стыдливости даже солдаты не всегда выдавали таких женщин, не говоря уже об офицерах. В своей работе Риттих отмечает: «Относительно молодых офицеров, холостых, мы обязаны <…> обратить внимание на тот их бич, который <…> отнимает у нас <…> здоровых людей. Мы говорим о подверженности молодежи секретным болезням, в чем собственно их лично не следует винить за их молодость»[117].
Но в целом вопрос относительно вышеупомянутых услуг стоял в Порт-Артуре под контролем властей. По городской статистике, число женщин всех национальностей, явно занимавшихся древнейшей профессией, определялось в несколько сотен.
Служба на отдаленной окраине, вдалеке от родных мест и привычных пейзажей, на многих действовала угнетающе. Отчасти в этом следует искать причину обостренного проявления всех чувств и эмоций русского военно-морского и гражданского элементов в Порт-Артуре. Ресторанная жизнь, уличная толчея, торопливое и подчеркнутое наполнение города русским содержанием помимо получения материальных благ, его благоустройства преследовали еще одну цель. Думается, эта цель заключалась в создании некоего психологического комфорта проживания. Ибо город – не только дома, улицы, заведения и учреждения. Для города важно самоощущение самих проживающих в нем людей среди всех этих построек. Только тогда можно назвать город европейским, русским. К Порт-Артуру образца начала 1904 г., безусловно, подходят эти два определения. Но в ощущениях его жителей нередко сквозила некоторая напряженность. Д.И. Шрейдер, путешествовавший по Дальнему Востоку в начале 1890-х гг., нашел этой напряженной угнетенности такое определение: «Тоска по родине – это яд, отравляющий здесь, на окраине, все существование». Опираясь на данные статистики, он отмечает, что процент самоубийств на Дальнем Востоке чрезвычайно велик, гораздо выше, чем в среднем по России в то время. Именно в этой тоске, оторванности от дома видит Шрейдер причину обострения чувств и эмоций. «Чисто стихийное пьянство, сумасшествие или самоубийство являются лишь неизбежными последними актами ее»