жно быть определено соответственно с чинами сухопутной армии, что значительно уменьшит их разгул и уничтожит антагонизм, существующий между этими родами оружия»[222]. Достаточно сказать, что доход имевшего первый офицерский чин в армии был почти в два раза меньше дохода имевшего такой же чин на флоте. С течением войны антагонизм между армией и флотом будет расти и шириться.
В то же время внутри самой морской касты существовала своя градация. Офицерство делилось на «беловоротничковое» и «синеворотничковое». К первым относились собственно морские строевые офицеры, ко вторым – технический офицерский состав. Представители последнего негласно считались как бы офицерами второго сорта. Они носили синюю форму с белыми погонами, имели сухопутные чины, за что на кораблях их пренебрежительно именовали «армейскими»[223]. По оценке инженера-механика В.В. Саговского, сделанной в докладной записке военному министру уже Временного правительства 20 марта 1917 г., корпорация морских специалистов, к которой он принадлежал, выступила на сцену после Крымской войны и немедленно попала в категорию «чернорабочих» флота. Саговский писал: «На всех этих “чернорабочих” флотское начальство смотрело буквально как на париев, имеющихся на кораблях единственно для удобства господ командиров, которым еще с Корпуса и дома прививали тот взгляд на “белопогонников” (т. е. на специалистов флота), который резюмируется в весь флот облетевшей фразе покойного князя Константина Николаевича: “Я белопогонника голого в бане узнаю”». «Во время японской войны, – продолжает Саговский, – инженер-механики получали [орден Св.] Владимира с мечами за подвиги, за которые по статусу следовал Георгий [орден Св. Георгия], который в таких случаях давали флотским офицерам»[224]. Думается, учитывая время, когда была подана записка (Февральская революция, озлобленность против морских офицеров как блестящих представителей Императорского флота), некоторую категоричность Саговскому стоило бы смягчить. Но в целом взаимоотношения в офицерской среде им показаны верно. Еще в 1909 г. Н.М. Португалов, вспоминая о Тихоокеанской эскадре, указывал на прохладные служебные отношения между офицерами и инженерами-механиками. Будучи специалистами узкого профиля, последние в общеобразовательном плане не могли соперничать с первыми. Португалов призывал сгладить разницу в подготовке всех категорий офицеров флота[225]. Отношения среди офицеров перенимались и нижними чинами. Полковник В.И. Сейфуллин, вспоминая свою службу в Порт-Артуре, отмечал: «Солдаты механикам чести не отдавали, а матросы только своего корабля»[226].
Адмирал С.О. Макаров в своих сочинениях подчеркивал, что состояние духа экипажа военных кораблей зависит от взаимных отношений всех лиц[227]. Учитывая отношения к инженерам-механикам, нельзя констатировать полное единодушие моряков Тихоокеанской эскадры. Здесь налицо уже внутрикорпоративное деление. Другая часть этого разделения проходила по линии офицеры – нижние чины. Среди нижних чинов выделялись унтер-офицерский состав и простые матросы. Деление по таким критериям типично как для флота, так и для армии. Несколько особняком держались на кораблях кондукторы. Это был чин, по словам Н.М. Португалова, «выше матроса и ниже офицера»[228].
Кондукторы носили полуофицерскую форму, на некоторых судах имели собственную кают-компанию. Отдалившись вверх по служебной лестнице от нижних чинов, они, однако, не были допущены в офицерскую среду. Подавляющее большинство нижних чинов и унтер-офицеров флота (как, впрочем, и в армии) были срочнослужащими. Как отмечал будущий морской министр и адмирал И.К. Григорович, занимавший командные должности в Порт-Артуре, контингент сверхсрочнослужащих в России был мал[229]. Сверхсрочниками могли быть представлены унтер-офицеры, боцманы, кондукторы.
Но у всех этих людей, от новобранца до адмирала, прослеживалась определенная приверженность морским традициям и особые флотские манеры. Основные их проявления сводились к следующему. Так, выпускник Морского корпуса Б.Б. Лобач-Жученко отмечал нелюбовь моряков к строевым занятиям, вообще к армейским порядкам «с тупой, безоговорочной дисциплиной»[230]. Строевые занятия с моряками проводились на Дальнем Востоке в ограниченном объеме. Только 14 января 1904 г. командир Квантунского флотского экипажа капитан 1-го ранга Н.А. Матусевич подал рапорт строителю Порт-Артура по поводу обеспечения целиком предусмотренных уставом строевых занятий: «Прошу очистить и выровнять площадь по левой стороне зданий Морских казарм в Новом городе <…> для производства строевых учений с молодыми матросами»[231]. Последняя партия новобранцев-моряков прибыла в Порт-Артур на пароходе Добровольного флота «Казань». Пароход привез 1800 человек[232]. Начавшиеся через несколько дней боевые действия заставили в спешном порядке распределить большинство из этих людей по судам эскадры. М.М. Песков, служивший боцманматом (унтер-офицерский чин) на крейсере «Диана», вспоминал, как новобранцы при первом выходе в море «почти все полегли <…> от тяжести качки»[233]. Но еще до первого выхода в море эти новобранцы, едва одев морскую форму, усвоили, как писал Н.М. Португалов, «переваливающуюся с ноги на ногу походку, хотя было это еще вовсе не от привычки к палубе корабля»[234]. Делалось это, чтобы побыстрее показать свою принадлежность к флоту, если еще не по содержанию, то хотя бы по форме.
А.А. Ливен справедливо отмечал: «Офицеры разнятся от нижних чинов в двух отношениях: по общественному положению и по служебному. Матрос приходит из низших слоев населения, мало развитых и бедных, офицер же принадлежит к более интеллигентным и имущим классам, так называемому привилегированному сословию, между обоими существует пропасть от рождения, трудно переходимая как с той, так и с другой стороны <…> Нижний чин может уважать и любить “начальника”», но он никогда не будет считать его своим»[235].
Но вместе с тем различия эти существовали внутри стоящего над ними сознания общей принадлежности к флоту. Сознание этой принадлежности было свойственно как офицерам, так и нижним чинам. Оно основывалось на традициях, обычаях, взглядах, способах рассуждать и действовать. Знаток морских традиций М.Ю. Горденев определял их как укоренившееся повторение определенных актов и обрядов, не являвшихся необходимостью[236]. Так, моряк, входя в помещение на корабле, всегда снимал головной убор, чего почти никогда не делал на берегу (за исключением дома и церкви). Многие офицеры на русском Дальнем Востоке еще в начале XX в. в ответ на отданную честь или для приветствия равных снимали фуражку к общему удивлению офицеров армии. Официально на флоте такая форма отдания чести была отменена после Севастопольской кампании, не официально – дожила до Русско-японской войны. Получив распоряжение, моряк всегда отвечал «есть» (от английского «иес» – «да»), в то время как его сухопутный товарищ говорил «слушаю». В среде офицеров все распоряжения старшего младшему традиционно отдавались без повышения тона. Как чрезвычайное происшествие вспоминал мичман Д.И. Дараган эпизод на броненосце «Цесаревич»: «Сегодня произошел плохой случай, [командир] накричал на старшего офицера, а у нас этого не водилось. Изредка случались вежливые замечания, но голос никогда никто не возвышал»[237]. Вообще, как отмечал М.Ю. Горденев, долго пробывший в среде моряков, человек усваивает особый, весьма образный и выразительный язык. Своими корнями он уходит в терминологию парусного флота. Хранителями традиций были преимущественно офицеры.
В то же время не было моряка, который не знал бы, что выходить в море в понедельник – дурная примета, сказать вместо палубы «пол» (даже в казарме) означало оконфузиться, а плюнуть на палубу – совершить преступление. Преступлением считалось украсть что-нибудь у своего товарища матроса. Матросские чемоданы поэтому практически не закрывались. А вот удачное воровство у офицеров в матросской среде считалось проявлением лихости[238]. Впрочем, если случалось воровать, матрос старался стащить не у офицера, под началом которого он служил, а у «чужого». Тот же мичман Дараган писал родным 4 марта 1904 г.: «У меня пропало три рубля. Я убежден, что в десанте в чужих казармах»[239].
Стойко держалась у моряков традиция делать себе татуировки. Причем это было распространено и среди матросов, и среди офицеров. В татуировках конца XIX – начала XX вв. на русском флоте сильно было влияние Востока. Если морякам-тихоокеанцам татуировку накалывал японец, то это была, как правило, гейша, если китаец – то дракон, морской змей, морское чудовище. Но был и чисто русский стиль: комбинация из перекрещенного Андреевского флага и гюйса, спасательного круга, весел, якоря и надписей вроде «Боже, спаси моряка Тихого океана». М.Ю. Горденев называет, кроме вышеперечисленных, следующие типы татуировок:
– на религиозную тематику;
– связанные с женщинами (русалки, неяды и более откровенные);
– инициалы, сердце и т. п.;
– наполовину вошедший кинжал с девизом «Смерть прежде бесчестья»;