[193]. Однако обсуждение и подписание контракта в июле 1901 года не вызывают сомнений, поскольку у дочери Дорошевича сохранился подлинник документа. А в неизданной истории «Русского слова» сказано, что впервые в этой газете Дорошевич опубликовался 15 сентября 1901 года[194].
Воодушевленный отчасти своей долей в прибыли, Дорошевич рьяно взялся за оживление и повышение профессионализма газеты. Он расширил сеть корреспондентов в России и за границей, потребовал круглосуточного использования телефонных линий, начал уделять больше внимания Петербургскому отделению и его правительственной хронике. Перенимая виденное в Европе, Дорошевич распределил редакционный персонал по отделам во главе с редакторами, которые назывались в соответствии со своей специализацией: «военный редактор», «московский редактор», «губернский редактор» и так далее[195]; в лице каждого корреспондента он хотел видеть «человека, чуткого к общественным вопросам, внимательного и осторожного к верности сообщаемых фактов, способного к журнальной работе, живого, отзывчивого, умеющего загораться, что необходимо при спешке «огневой» газетной работы…»[196]
Столь активная журналистская деятельность привлекла внимание как читателей, так и официальных лиц, и в августе 1902 года цензор В. Нажевский обнаружил в «Русском слове» «либеральное направление». Причиной тому, по его словам, были «несомненно… переход ряда авторов из петербургской газеты „Россия“ (закрытой) и редактирование „Русского слова“ Дорошевичем»[197].
Главной фигурой в «Русском слове» был, конечно, Сытин, который и нанял Дорошевича для того, чтобы тот держал либеральный курс и строго следил за дисциплиной на корабле. Сытин частенько заглядывал утром в газету, когда главный редактор собирал у себя заведующих отделами, и под большим портретом Чехова они составляли план очередного номера, выходившего из печати в четыре часа утра. К десяти вечера, когда начинался монтаж полос, большая часть материалов была уже набрана, однако наборщики из ночной смены до последней минуты вносили в номер последние новости, тем самым как бы сжимая время. Строго по графику первые экземпляры газеты были готовы к погрузке на самые ранние поезда, уходящие из Москвы.
Столь напряженный темп был служащим редакции в новинку. Ежедневный приезд Дорошевича, вспоминал В.А. Гиляровский, служил для всех сигналом к работе, продолжавшейся без лишних разговоров до тех пор, пока номер не отравляли в типографию[198]. А.Р. Кугель подтверждает, что комнаты редакции являли собою поразительное зрелище: «ни признака богемы, беспорядка, панибратства»[199]. Сам Дорошевич работал в отдельном кабинете и, чтобы ему не мешали, выставлял снаружи у дверей дежурную[200]. Лишь после работы газетчики предавались веселому застолью в одном из соседних ресторанов, причем Дорошевич нередко выступал заводилой (для начала он обычно съедал три тарелки борща). А на работе царила деловитость.
Неукоснительно поддерживать такую же деловитость требовал Дорошевич и во время своих довольно частых отлучек, для чего присылал письма с подробными указаниями. Одно такое послание, написанное в начале 1903 года на гостиничной почтовой бумаге в Италии и занявшее двадцать с лишним страниц, адресовано Н.В. Туркину, возглавлявшему тогда редакцию в Москве.
Главное, писал Дорошевич, Туркин не должен был позволять «ни Сытину, ни кому другому» вмешиваться в дела редакции. В случае нажима ему предписывалось «приподнять бархат» и «показать железо», давая понять, что приказывать может только Дорошевич[201]. Среди прочего Туркину надлежало очистить «Искры» от «глупости и пошлости», а еще, поскольку «благоглупости… о божественном происхождении кредита… компрометируют газету», – дать от ворот поворот протеже «нашего милого Ф. Петрова». Никакие контртребования, будь то со стороны владельца, его помощника, государственных чиновников или рекламодателей, не принимались[202]. «Независимость… моя сила. Единственная», – писал Дорошевич.
Там же Дорошевич изложил в общих чертах свои планы по расширению круга читателей. «1903 год есть под похода на провинцию», – писал он, ибо недалек был тот день, когда именно в провинции предстояло «делать половину, три четверти дела «Русского слова». Поэтому Туркину следовало выжимать все что можно из газетных «казаков, нашей легкой кавалерии», то есть из губернских корреспондентов, поскольку лишь они могли «захватить места», добившись того, чтобы жители провинции с увлечением читали про самих себя.
Как и Сытин, Дорошевич стремился превратить «Русское слово» в крупную газету, подстать крупнейшим ежедневным изданиям Запада. Под влиянием наступательного порыва и родилась военная метафора в письме к Туркину, однако позднее, когда «Русское слово» его усилиями уже раскупалось нарасхват и было самой широкочитаемой газетой в России, он описывал свою тактику ведения дела в более мирных выражениях. Вот что он говорил о созданной им газете: «Утром вы садитесь за чай. И к вам входит ваш добрый знакомый. Он занимательный, он интересный человек»[203]. То же относится – и к его фельетонам, где «о тебе идет дело. Твое дело»[204]. Именно этот стиль задушевной беседы с глазу на глаз снискал Дорошевичу любовь и преданность массовой аудитории, с лихвой окупавшие его высокие гонорары. Когда впоследствии он отошел от редактирования и только писал в «Русское слово», Сытин по-прежнему платил ему большие деньги.
Введенный в заблуждение его популярностью, Сытин допустит ошибку, проведя в 1906 году через фирму «Сытин и К°» собрание журналистских публикаций Дорошевича в девяти томах. Поскольку газетные материалы быстро устаревают и, переизданные отдельной книгой, теряют остроту, это собрание получило вялые отзывы в прессе и плохо раскупалось. Один литературный критик назвал книгу Дорошевича «милейшей, приятнейшей, удобнейшей» и посоветовал читать ее урывками «в трамвае, между обедом и кофе»[205].
Что касается других законодателей вкуса, то поэтесса Зинаида Гиппиус снисходительно признала успех Дорошевича у «обывателя», но считала, что смешно даже говорить о его литературных достоинствах[206]. Зато Д.П. Мирский в своей «Истории русской литературы» утверждает без ссылки на какие-либо источники, что Толстой ставил Дорошевича на второе место среди современных писателей после Чехова[207].
По московским гостиным ходил в свое время анекдот о Дорошевиче, как нельзя лучше отражающий его двойственное положение в литературе. Впервые приехав в Петербург для работы в газете «Россия», Дорошевич пришел на собрание философского кружка, созданного Н.А. Бердяевым и другими мыслителями. Там писатель Н.К. Михайловский заметил Дорошевичу, что у того хороший слог, но мало идей. По рассказам, Дорошевич ответил под общий смех: «У меня каждый день новая идея… этого, по-вашему, мало?»[208]
Как бы то ни было, Сытин понимал, что Дорошевич талантлив, и предоставил своему редактору полную творческую свободу. В течение пятнадцати лет они будут плодотворно работать вместе, хотя не обойдется и без размолвок.
Сразу после прихода Дорошевича в редакцию Сытин предпринял еще один шаг для развития газеты: построил «Русскому слову» на Страстной площади новое здание, выходящее фасадом на Тверскую. Открылось оно, когда набирала силу революционная волна, в мае 1905 года, и напоминало, по словам Гиляровского, «большую парижскую газету», нечто «неслыханное в Москве»[209]. Длинные коридоры с кабинетами для каждого из крупных сотрудников позволяли им работать без помех. По старому русскому обычаю, Сытин поселился в том же доме, в просторной квартире на третьем этаже, поближе к редакции и типографии.
В главном помещении редакции на втором этаже он распорядился в память о Чехове, скончавшемся 2 июля 1904 года в Берлине, повесить большой портрет писателя, который взирал сверху на редакторов «Русского слова»[210]. За полтора месяца перед тем, 19 мая, Сытин навещал возвратившегося в Москву Чехова[211]. В мае предыдущего года, когда Чехов также был в Москве и подумывал, не остаться ли на зиму, Сытин предлагал ему поселиться в его имении[212]. Однако в июле Чехов уехал обратно в Ялту, где жил до весны, если не считать поездки в Москву на репетиции и премьеру своей последней пьесы «Вишневый сад».
Теперь Сытину ничто не мешало открыто заявлять, что инициатором «Русского слова» был Чехов. Портрет как бы подкреплял его слова. Стоя под ним, Сытин тем более проникновенно призывал своих сотрудников быть достойными Чехова.
Нет сомнения, что в жизни Сытина на шестом десятке лет «Русское слово» занимало центральное место, а особенно по нраву ему были громадные возможности газеты. Ведь, как писал зять Сытина Благов, «ему нужны новые дела, новые муки организатора, новое кипение, новые бессонные ночи в думах о предстоящем деле, об его опасностях и сопряженном с этим риском именно для предприятий старых, налаженных»[213]