ержавы. Путем согласованного распространения ложных сведений, объяснил Филатов, газеты могли бы добиться отвода неприятельских войск с тех участков, где предполагается наступать, а также «успокоения русского общества». Затем было высказано одно условие, в свете которого весь этот план, рассмотренный и отвергнутый в высоких сферах, выглядит как дерзкая уловка: русскому военному командованию предлагалось неукоснительно извещать газеты, участвующие в кампании, об истинном положении дел на фронте[500]. Сытинские редакторы назначили неприемлемую цену – попросили правительство делиться «с печатью государственными тайнами.
Пройдет немного времени, и в один из майских дней командующий Московским военным округом подвергнет сомнению благонадежность тех же редакторов, когда прочитает в «Русском слове» о Распутине. Цензурные инструкции строго-настрого запрещали упоминать этого сибирского крестьянина, вызывавшего всеобщую неприязнь своим влиянием на царицу Александру Федоровну, а между тем перед командующим лежала статья под заглавием «Поездка Распутина». 2 июня он приказал, чтобы и самое имя Распутина не появлялось в печати, ибо это пагубно отражается на состоянии умов[501].
Уважение к императорской фамилии в обществе все падало, а Сытину тем временем довелось изведать вкус мировой известности: начало было положено статьей в июньском номере «Нью-Йорк тайме» в связи с 50-летием его издательской деятельности. Корреспондент газеты Монтгомери Скайлер преподнес Сытина как «типичного московского предпринимателя-самородка, с острым и ясным умом, хотя и очень мало образованного»[502]. Скайлер наверняка пользовался услугами переводчика, тем не менее он восторгается «народной речью» Сытина, его «живым, едким языком, где каждая фраза исполнена здравого смысла и сдобрена метким природным, истинно русским юмором».
Во время их разговора Скайлер попросил Сытина набросать на бумаге, что бы ему хотелось сказать американцам, и переводом этой записи Скайлер и закончил свою статью. Здесь Сытин рассказывает о том, как пятьдесят лет назад русские крестьяне обрели свободу, но и результате опустились еще ниже. При дешевизне водки, объясняет он, «…они довели себя беспробудным пьянством до полного безрассудства, пропивая последние пожитки. Деревня впала в дикость и нищету… жизнь проходила в пьяных драках и мерзости. Школа не играла никакой роли, ничему не учила; дети 9-12 лет едва умели читать. (Некоторые] книги были запрещены, что делало чтение опасным занятием». Сытин пишет далее, что его фирма организовала из шести тысяч коробейников целую торговую сеть, чтобы дать деревне хорошую книгу, но теперь, когда Россия стоит «на пороге коренного переустройства… мы обращаемся к Соединенным Штатам». С помощью американских капиталов можно было бы, в частности, поставить бумагоделательный завод. «Если культурная и мастеровитая Америка протянет нам руку… Она сделает большое и стоящее дело». Книги были для Сытина средством достижения подлинной свободы, а самую злободневную задачу послевоенного времени он видел в образовании крестьян.
Эти же взгляды легли в основу юбилейного сытинского издания «Полвека для книги», готовившегося для русских читателей в 1916 году в ознаменование пятидесятилетия его издательской деятельности, а в продажу оно поступило и феврале 1917 года, во время юбилейных торжеств. Роскошный том призван был каждой из своих 610 страниц продемонстрировать технические достижения «Товарищества И.Д. Сытина» и преклонение издателя перед книгами. Несмотря на нехватку материалов и рабочих рук, Сытин распорядился отпечатать его на самой лучшей бумаге и заказал фотографии всех мало-мальски заметных своих сотрудников, а также цветные литографии живописных и графических работ, многие из которых вклеивались вручную.
Наряду с поздравительными статьями коллег и всевозможных знаменитостей он включил в книгу и собственные воспоминания. Они преследовали, по меньшей мере, одну очевидную цель – дать ответ всем тем, кто называл его монополистом, торгашом, а случалось, и того хлеще[503].
За пятьдесят лет созданное Сытиным на пустом месте издательское дело стало заметным явлением в России. Накануне Февральской революции добрая четверть всех книг, выходивших в империи, печаталась на машинах, принадлежащих Сытину. Ни одна газета в стране не могла и мечтать о столь широкой читательской аудитории, какую имело «Русское слово».
Успех Сытина зиждился на классических постулатах капитализма. Во-первых, он без промедления пускал порученную прибыль в оборот, сокращал производственные расходы, исправно выполнял основные долговые обязательства и пользовался безупречной финансовой репутацией. В свою очередь ведущие российские банки и даже сами банкиры охотно предоставляли ему новые кредиты. Во-вторых, Сытин предпринимал «защитные» меры, внедряясь в такие смежные отрасли, как бумажная и нефтяная промышленность, дабы получить доступ к надежным источникам необходимых ему материалов. В-третьих, он не мыслил своей жизни без рискованных предприятий, новых замыслов, высоких целей – и никогда не сомневался в правильности избранного пути. Он искренне верил в I ною просветительскую миссию.
Осевая линия издательской империи Сытина пролегала через самое сердце Москвы. На одном ее конце высилась пятиэтажная типография «Русского слова», построенная в 1904 году на углу Тверской улицы и Страстной площади, в виду Московского Кремля. На другом конце, к югу от Кремля, за Москвой-рекой и примерна на таком же расстоянии от центра города находился его книгоиздательский комбинат на Пятницкой. (Ныне оба района являются важными центрами российской полиграфии и издательской деятельности.)
Книжная типография Сытина, с ее нагромождением больших и малых построек, занимала в московском пейзаже видное место. Она стояла как бы на границе двух вотчин: фабричного района, простиравшегося дальше на юг, и купеческой слободы, которая лепилась к старой извилистой Пятницкой улице, сплошь застроенной лавчонками, и лишь изредка их плотный строй нарушали церковь или дворик.
Сытин перебрался на Пятницкую в 1879 году, а спустя одиннадцать лет построил там корпус, который впоследствии стали называть «старым зданием». Затем по проекту архитектора А.Е. Эриксона было возведено еще два больших корпуса: четырехэтажная «фабрика», частично разрушенная пожаром в 1905 году, и более компактное пятиэтажное здание, выходящее на Валовую. В глубине территории стояли двухэтажная механическая мастерская и четырехэтажный склад, где хранилась в I основном бумага. Против фабрики, но на достаточном удалении от нее и образуя с фабричным зданием двор, располагались трехэтажный дом с квартирами для служащих и отдельный дом технического директора фирмы.
В нескольких строениях поменьше были размещены аптека, библиотека и столовая – всем этим управляли сами рабочие.
Под двором находилась большая котельная на три котла, которая давала пар для выработки электроэнергии. Корпуса сообщались между собой подземными туннелями, по которым бумага быстро доставлялась со склада в печатные цеха, а отпечатанные издания – к резальщикам, переплетчикам, упаковщикам и развозчикам. На участке, расположенном чуть в стороне от Пятницкой, стоял другой склад: два строения, купленные в 1914 году, где размещались конюшня, автомобильный гараж и комнаты для извозчиков и шоферов, работавших круглосуточно. Кроме того, перед войной Сытин построил большое новое здание недалеко от центра Москвы, на Маросейке; там были устроены конторские и складские помещения, а также книжный магазин.
К 1913 году численность рабочих и служащих на книжном комбинате достигла высшей отметки – 1725 человек и держалась на этом уровне до 1915 года включительно. В 1916 году, вследствие войны и снижения производства, она сократилась на 433 человека, то есть более чем на 25 процентов, однако в 1917 году 100 из них были снова приняты на работу. Печатники с Пятницкой – знаменитые сытинцы – были боевым авангардом московского рабочего движения, которое росло и крепло в прилегающем к типографии промышленном районе.
В отличие от них печатники газетной типографии на Тверской считали себя не столько фабричными рабочими, сколько техническими работниками при редакции «Русского слова». Отчасти это объяснялось тем, что их окружала совершенно иная среда: здесь, вдалеке от Пятницкой, царила благопристойная атмосфера театров, ресторанов и фирменных магазинов – родная стихия репортеров и редакторов, любивших выпить и вкусно поесть после того, как отправят очередной номер газеты в печать.
В другом конце города, в переплетной мастерской, находившейся в ведении Московской городской тюрьмы, на Сытина трудились триста заключенных. Устроил ли Сытин переплетную мастерскую в благотворительных целях – для перевоспитания преступников или польстился на дешевую рабочую силу, но и в этом случае он остался верен идее преобразования России и оборудовал мастерскую по последнему слову техники.
Так было у него почти на всех предприятиях, и Сытин очень гордился тем, что его рабочие быстро осваивают новейшие машины западного, в основном немецкого, производства[504]. Из 23 ротационных печатных станков, установленных в его типографиях к 1916 году, 15 поступили от немецкой фирмы «Кениг и Бауэр», 3 – от лучшего французского производителя «Маринони» и 2 – от английской «Элберт и K°». Наборное оборудование включало 20 немецких наборно-пишущих машин (6 – в книжной типографии и 14 – в «Русском слове»), 17 американских линотипов (все – в «Русском слове») и 6 английских монотипов[505]. Сытин мечтал о том дне, когда сам будет производить такие машины, а пока покупал все лучшее, что мог предложить мировой рынок. Занимаясь техническим усовершенствованием, Сытин одновременно повышал квалификацию своих рабочих. Например, одного из лучших своих стереотиперов В.П. Фролова он послал на стажировку в передовую петербургскую типографию, где печатались официальные правительственные документы. Впоследствии Фролов заведовал механической частью книгоиздательского комбината на Пятницкой