[508]. Мне представляется, что узоры следов, оставшиеся после танца, каким было сотворение «Анны Карениной» (пусть даже сохранившиеся не полностью), давно взывают к исследователям о таком своем использовании в толстоведении, которое шло бы дальше, например, просмотра черновиков для уточнения нюансов дефинитивного текста[509].
Хотя данная работа и не преследует такой собственно текстологической цели, как детальная реконструкция процесса создания романа даже только применительно к обсуждаемым ниже сценам, тем не менее она организована вокруг взаимосвязанных пластов авантекста, реконструируемого в перспективе исторической социокритики. Как я стараюсь доказать, привлекая к анализу серию черновых редакций, полемика в «Анне Карениной» против панславизма была теснее, чем это может казаться на первый взгляд, связана с подступами и в предшествующих напечатанных частях, и в их авантексте к теме ложной веры и квазирелигиозной экзальтации. Прелюдией к политизации нарратива в заключительной части стала – без прямой фабульной связи – перемена в трактовке образа Каренина, обусловленная, в свою очередь, несочувственным интересом Толстого к возникшему тогда евангелическому течению – редстокизму. Столкновение дописываемого романа со взволновавшими автора событиями общественной жизни 1876 года показывает, каким сложным путем «внешний» раздражитель актуализирует уже намеченный в создающемся произведении, но еще не реализованный и ожидающий своего часа мотив. Именно так во второй половине романа в противопоставлении ложной вере постепенно обрисовывается ее, в толстовском понимании, антипод – идеал «непосредственного чувства», глубоко личностного, потаенного опыта откровения. В более общем плане речь в статье пойдет и о специфике толстовского реализма, и о взаимосвязи между внелитературной мотивацией письма и имманентной логикой творчества.
Первотолчок к сцеплению романного и невымышленного миров через злобу дня 1876 года дала проблема достройки сюжета и трактовки одного из главных героев – Алексея Александровича Каренина. Амбивалентность, если не мозаичность образа Каренина, открывающая простор его почти взаимоисключающим интерпретациям[510], во многом обусловлена генезисом персонажа на протяжении нескольких лет работы – от нелепо немужественного, но вызывающего сочувствие Ставровича первого конспективного наброска романа[511] к омертвевшему Каренину таких пасмурных сцен окончательного текста, как его урок Закона Божия с сыном Сережей или разговор с Облонским о судьбе Анны (441–444/5:27; 605–607/7:18). Динамика писания в 1876 году помогает лучше понять эту эволюцию.
В апреле 1876 года Толстой, несмотря на свое желание поскорее завершить роман, приостановил печатание «Анны Карениной», как уже однажды случилось за год перед тем[512]. Пауза, которая продлится восемь месяцев, до декабря 1876 года, пришлась на волнующий момент: именно в мартовском и апрельском выпусках, соответствующих главам 18–23 Части 4 и главам 1–20 Части 5 будущего книжного текста, роман достиг кульминации и устремился к развязке. И именно Каренин накануне этой паузы оказался «затерт» другими персонажами. Уступая уговорам Стивы Облонского, он соглашается дать Анне развод (с принятием на себя фиктивной вины в прелюбодеянии) только для того, чтобы она сколь импульсивно, столь же и решительно отвергла это предложение и уехала с вышедшим в отставку Вронским за границу[513]. После этого читатели «Русского вестника» успевали до перерыва в сериализации узнать о предсвадебных неделях и венчании Левина и Кити[514], о неопределенно долгом путешествии Анны и Вронского, увенчавшемся внешне благополучным dolce far niente, должно быть, во Флоренции, и, наконец, о молодоженах Левине и Кити у себя в имении и затем при умирающем брате Левина[515].
Как отмечено недавно И. Паперно, начиная с вышедших в апреле 1876 года глав Части 5‐й, посвященных смерти Николая Левина и отразивших как прошлый жизненный опыт автора, так и его тогдашнее переживание страха смерти, «автобиографический материал будет играть все большую роль в романе»[516]. Это наблюдение совершенно верно в той мере, в какой оно касается важности фигуры Константина Левина для философии книги. Однако новые главы о Левине войдут в Части 6-ю, 7-ю и 8-ю, которые будут писаться (частично на основе ранних редакций, но в основном наново) и публиковаться только в самом конце 1876 – первой половине 1877 года. А до этого автора ждал Каренин – герой не автобиографический, но также тесно связанный с экзистенциальной и религиозной проблематикой[517].
Посткульминационный Каренин, чье христианское всепрощение жены и ее любовника пропадает втуне, да еще оставленный женой, терял как персонаж фабульность, свое участие в действии, не поспевал за ускоряющимся рассказом. Первые попытки автора найти для персонажа новую роль не были удачными[518], но вектор поиска был ясен. От варианта к варианту сочувственные ноты в трактовке Каренина[519] приглушаются, а на первый план в повествовании выходит отстраненное изображение его неспособности отличить свое подлинное горе от давящей его извне «грубой силы» (355/4:19) общественного остракизма. На некотором отрезке авантекста, датируемого весной – летом 1876 года, он становится словно бы иллюстрацией тезиса о взаимосвязи личного несчастья и служебного провала; раз за разом Толстой пробует охарактеризовать Каренина через его карьерную драму: «Он занимал еще значительное место, он был членом комиссий и советов, но роль его перестала быть деятельною. Он был как оторванная стрелка часов, болтающаяся под стеклом циферблата»[520]. На тогдашнем этапе толстовской работы персонаж Каренин какое-то время и был подобной оторванной стрелкой.
Здесь-то на помощь автору приходит другой персонаж – графиня Лидия Ивановна. Хотя в предшествующих частях книги она возникает лишь эпизодически, героиня с таким профилем появилась уже в самых ранних черновиках и сразу привнесла в роман явственный отзвук политической и идеологической злобы дня. В датируемой 1874 годом рукописи, называемая пока графиней А., она предстает «центром» кружка, «близк[ого] ко двору, внешне скромн[ого], но могущественн[ого]», где «царствовал постоянно восторг и умиленье над своими собственными добродетелями», «некоторая утонченная восторженность», а среди интересов особое место занимали «[п]равославие, патриотизм и славянство»[521]. Описание прозрачно намекает на хорошо известную современникам котерию благочестивых дам – приближенных жены Александра II, императрицы Марии Александровны, среди которых находилась и тетка Толстого – графиня Александра Андреевна Толстая[522]. Наиболее откровенные из процитированных аттестаций не дошли в 1875 году до печатного текста, но и упомянутых при первом «выходе» графини Лидии Ивановны занятий религиозно-патриотической благотворительностью и переписки с «известным панславистом за границей» (96/1:32) было вполне достаточно для дешифровки аллюзии. Красноречиво само отсутствие у героини фамилии; даже свое формальное письмо она подписывает по-великокняжески: «Графиня Лидия» (438/5: 25). В «закадровом» мире «Анны Карениной» (или Анны Карениной) она, вероятно, еще более на слуху, чем в диегесисе, и попросту слилась со своим именем-отчеством.
Какое же применение нашел Толстой этому персонажу к декабрю 1876 года, когда сериализация романа наконец возобновилась и читатель вновь встретился с Карениным в последней трети Части 5? Ассоциируемый с графиней мотив квазирелигиозной экзальтации разрастается до показа того, как именно достигаются эти «восторг и умиленье над своими собственными добродетелями»[523]. Лидия Ивановна – чьи позиции в придворной и околоправительственной среде, похоже, еще больше укрепились[524] – не просто опекает Каренина, над которым смеются царедворцы (433–437/5:24), но и совершает над ним подобие религиозного обращения, внушая заодно убеждение в богоугодности и душеспасительности его ставшего никому не нужным служебного рвения.
Тема мнимого обращения и мнимого спасения души в этих главах, писавшихся во второй половине 1876 года, перекликается с обострившейся именно тогда неудовлетворенностью Толстого собственным агностицизмом. Обращение в веру становится предметом его напряженных размышлений и исканий, которые повлекут за собой сначала попытку стать горячим верующим православной церкви, а затем, типично толстовским вольтфасом, – неприятие ее вероучения и таинств[525].
В марте 1876 года, еще до завершения второго «сезона» романа, обдумывая главы о несчастном Каренине после отъезда Анны и, вероятно, уже решив развить в них мотив фальшивой религиозной духовности, Толстой в письме тетушке графине Александре Андреевне Толстой, с которой его и связывал, и разделял интерес к религии[526], просит поделиться впечатлением от евангелического проповедника из Англии барона Гренвилла Редстока (Радстока), зимой 1875/76 года в очередной раз посетившего Россию