В этом году было утверждено оформление новой серии кредитных билетов, разработанное в соответствии с улучшенными методами бумажного производства и типографской печати. Из-за сложности новейших методов, однако, выпуск новых банкнот был отложен. Когда они наконец вошли в оборот несколько лет спустя, проставленная на них дата «1866» оказалась очевидной фикцией.
Одна из новых банкнот заслуживает особого внимания в связи с «Братьями Карамазовыми»: переливающийся всеми цветами радуги сторублевый кредитный билет с портретом Екатерины II кисти Иоганна Баптиста Лампи Старшего (1751–1830)[632]. Образец для изготовления этой купюры приведен ниже в черно-белом варианте (ил. 1)[633]. «Примечательность» этой банкноты в романе Достоевского станет, надеюсь, очевидна для читателя.
Ил. 1. Образец сторублевого кредитного билета 1866 года. Лицевая (выше) и оборотная (ниже) стороны. Отсутствие подписи казначея на лицевой стороне указывает на то, что эта банкнота не была выпущена в оборот. Фотография предоставлена АО «Гознак»
Исследование параллелей между текстом «Братьев Карамазовых» и денежными текстами, циркулирующими в этом романе, продолжает линию аргументации, намеченную в моей книге «Экономика чувств: русская литература в эпоху царствования Николая I». В этой книге я показываю, что материальная история денег в России способствовала развитию эстетики фантастического реализма Достоевского[634]. Под «фантастическим реализмом» я подразумеваю не то, что подразумевал Достоевский, называя себя «реалистом в высшем смысле», то есть писателем, интересующимся духовными вопросами, которые реалистический роман в силу своего, как было принято считать, материалистического мировоззрения традиционно обходил стороной[635]. С моей точки зрения, термин «фантастический реализм» более удобен для обозначения иной тенденции, которую, насколько мне известно, сам Достоевский не признавал, но которая, как отметил Малькольм Джоунс, является центральной в его творчестве: я имею ввиду тенденцию проблематизировать взаимоотношения между знаками и их означаемыми[636].
Частный эпизод из истории российских денег, который я уже упомянула в контексте этого проблематичного соотношения, – это замена первого типа российских бумажных денег, ассигнаций, кредитными билетами в середине 1840‐х годов. Исторически ценность самих ассигнаций была чрезвычайно сомнительна. Екатерина II, чей портрет был впервые монетизирован на воспроизведенном выше кредитном билете 1866 года, ввела ассигнации в оборот в 1769 году. Среди прочих нововведений, заимствованных из зарубежного опыта, Екатерина II также предложила печатать ассигнации, чтобы покрыть правительственные расходы, – этот подход будет потом практиковаться в России еще долгие годы. Государственная практика выпуска большего количества банкнот, чем казна могла обеспечить ценными металлами, вкупе с бурной деятельностью фальшивомонетчиков (один из наиболее известных случаев подделки – работы фальшивомонетчиков из армии Наполеона), за несколько десятков лет привели к заметной девальвации ассигнаций. Как следствие, в России фактически существовал двойной финансовый стандарт, по которому номинальная стоимость бумажного рубля значительно превосходила его стоимость серебром. Задачей финансовых реформ 1839–1843 годов было уничтожение этого двойного стандарта: серебряный рубль стал главной денежной единицей империи, и в 1843 году первая серия кредитных билетов была выпущена с гарантией, что их ценность будет равна стоимости серебряных рублей, на которые их теперь можно было свободно обменивать.
В первых художественных произведениях Достоевского – «Бедные люди», «Двойник» и «Господин Прохарчин» (все опубликованы в 1846 году) – отражается увлечение молодого автора происходившей на его глазах денежной реформой. Эти тексты создавались в то же самое время, когда ассигнации были изъяты из оборота, уничтожены и заменены кредитными билетами. Разнообразными способами и с разными целями, Достоевский в этих текстах воспроизводит изменчивую природу денежных знаков как метафору, выявляющую сходную проблематичность лингвистических и литературных знаков. Предполагая, что история российских денег продолжала оказывать сильное влияние на творчество Достоевского на протяжении всей его карьеры, в данной статье я бы хотела привлечь внимание читателя к особым параметрам темпоральности в повествовательной экономии Достоевского[637]. Если в книге «Экономика чувств» рассматриваются аналогии, которые Достоевский проводит между бумажными деньгами и словами в «Двойнике» и типами героев в «Господине Прохарчине», в моем прочтении «Братьев Карамазовых» я предполагаю, что история отложенных гарантий бумажного рубля помогла Достоевскому разработать сюжет романа.
В 1843 году изначальные кредитные билеты были напечатаны с гарантией их конвертируемости: «По предъявлении сего билета немедленно выдается из разменных Касс Экспедиции Кредитных билетов сто рублей серебряной или золотой монетою»[638]. Некоторое время государство поддерживало эту гарантию, однако к концу 1850‐х годов окончательно нарушило свои обещания, после того как расходы на Крымскую войну снова привели к широкому распространению большего количества банкнот, чем казна могла обеспечить ценными металлами[639]. После этого гарантия конвертируемости, формулировку которой продолжали печатать на банкнотах, превратилась в очевидную ложь. Более того, фальшивомонетчики продолжали выдавать свои фальшивые гарантии, и к началу 1860‐х годов кредитные билеты были девальвированы, повторив судьбу ассигнаций, что вновь привело к росту цен и спровоцировало полномасштабный финансовый кризис.
Для поддержания стоимости кредитных билетов правительство применяло разные меры, включавшие не только зарубежные займы, но и, что особенно интересно в контексте романа Достоевского «Идиот» (1868–1869), в котором 100 000 рублей в кредитных билетах волшебным образом выживают в огне, неоднократно конфисковывало и сжигало большое количество банкнот[640]. Эффект этих мер был краткосрочным, в особенности потому, что правительство продолжало допечатывать новые бумажные деньги, как только в этом появлялась нужда. Прямо как 100 000 рублей Рогожина и Настасьи Филипповны, кредитные билеты не удавалось сжечь дотла[641]. Действительно, к концу 1870‐х годов новая война с Турцией заставила правительство опять увеличить количество кредитных билетов, находящихся в обороте, вновь выдвинув купюры, ценность которых стремительно падала, в центр общественного внимания именно тогда, когда Достоевский работал над рукописью «Братьев Карамазовых»[642].
Наподобие кредитных билетов, которые завораживают и героев, и читателей, роман Достоевского, как свидетельствует пролог, также выдает читателям некие гарантии. Дополнительные гарантии выдаются и по ходу романа, например когда рассказчик постоянно уверяет читателей, что тайное станет явным и что важность и ценность описываемых деталей прояснится позже. В эти моменты рассказчик как бы заглядывает в будущее, устанавливая его нерушимую связь с прошлым, словно отдавая будущее в залог прошлому. Джон Вернон в книге «Деньги и художественная литература: литературный реализм в XIX и XX вв.» описал такую же гарантийную – и такую же залоговую – роль денег в сюжетах европейского реализма. Несмотря на то что особое внимание Вернон уделяет романам, включая «Игрока» Достоевского (1866), в котором висящий на главном герое долг становится основой общей структуры сюжета, исследователь верно отмечает, что все бумажные деньги – это форма залога, гарантии, которую государство дает на выплату предъявителю ценного металла по требованию[643]. Я же, со своей стороны, хочу подчеркнуть, что история денег в России сделала статус постоянно отсроченного долга, характерный для бумажных денег, особенно очевидным для Достоевского, чей последний роман можно читать почти как кредитный билет. В таком прочтении сам Достоевский – это выпускающая сторона, или банк, а «Братья Карамазовы» – это кредитный билет, который он выдает читателям, и выдача окончательного смысла, или ценности, – это выплата ценным металлом, которая бесконечно отсрочена.
Достоевский сам привлекает внимание к этому гарантийному характеру романа в написанном в 1879 году «Письме издателю „Русского вестника“». В этом письме, которое по указанию Достоевского было напечатано параллельно с текстом романа, автор сожалеет, что, хотя он «дал ‹…› твердое обещание» закончить роман к концу года, из‐за проблем со здоровьем осуществить это не удалось. Он «обещает теперь непременно» выслать следующую часть вовремя, чтобы она успела выйти в январе 1880 года, и, после перерыва в феврале, печатать остаток романа без перебоев (15: 433–434). Хотя может показаться, что письмо призвано умаслить издателя и читателей, которые, как подразумевает Достоевский, были обижены, что им так долго пришлось ждать новых глав, при прочтении его параллельно с текстом романа кажется, что в этом письме вновь очевидно представлены некие отложенные гарантии, которые и образуют структуру сюжета.
Роман Достоевского продолжает выдавать читателям гарантии до самого финала, включая эпилог. Отсылая к высказанным в прологе уверениям автора-повествователя, что в какой-то момент «примечательность» Алеши станет очевидна, эпилог оставляет читателей с образом самого протагониста, обещающего группе мальчиков, что значимость всего произошедшего откроется им позднее. «Я слово вам даю от себя», говорит он, обещая юным послушникам, что навсегда запомнит их и еще одного мальчика, недавно умершего Илюшу. Алеша убеждает всех мальчиков следовать его примеру, чтобы однажды память о любви и братстве смогла привести к их собственному «спасению». Когда мальчики клянутся сделать так, как учит их Алеша, восклицая «Будем, будем помнить!», Алеша выдает главную гарантию награды тем, кто имеет терпение ждать: однажды, уверяет он, они все восстанут из мертвых и воссоединятся на небесах (15: 195–197). Таким образом, эпилог обещает будущее возмещение духовных расходов героям Достоевского и, по аналогии, его читателям, которых, как мальчиков из эп