» Бальзака (1837–1843) производство бумаги привлекает спекулянтов; Чарльз Диккенс в «Холодном доме» (1852–1853) указывает на связь между отягощенным бумагами судебным делом и плесневелым запасом тряпья неграмотного старьевщика, а Герман Мелвилл в рассказе «Рай для холостяков и ад для девиц» (1855) описывает производство писчей бумаги как работу, которая убивает тех, кто ее выполняет[665].
В рассказах Тургенева бумажная фабрика как локация и ее работники наделены определенным комплексом опыта и переживаний, положительных и отрицательных: с одной стороны, автор описывает впечатляющие проявления крестьянского речевого мастерства, которым владеют работники фабрики, но вместе с тем промышленное производство, где они работают, представлено как враждебная сила, уничтожающая здоровье сельских жителей.
Так, Хорь считает, что покупка тряпья и пеньки поощряет мужиков бить жен:
Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами» ‹…› «орел» прибегает к хитрости и лукавству. Он ‹…› отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся. Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную поневу. В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности «замашки», – важное распространение и усовершенствование промышленности «орлов»! Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к исправительным и предохранительным мерам[666].
В «Певцах» черпальщик Яша-Турок – художник: «Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе – художник во всех смыслах этого слова, а по званию – черпальщик на бумажной фабрике у купца». Когда он начинает петь, лицо его «бледно, как у мертвого», и к концу песни «мокрые волосы клочьями висели над его страшно побледневшим лицом». По его голосу слышно, что Яков болен: «он [голос] был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным». В рассказе «Бежин луг» молодой лисовщик Ильюша выглядит взволнованным: «Лицо третьего, Ильюши ‹…› выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня». Его голос, как и голос Яши-Турка, звучит неуверенно: «отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица»[667].
Тургеневское описание Яши-Турка и Ильюши как слабых здоровьем сходно с рассказом Мелвилла «Рай для холостяков и ад для девиц», написанным после посещения автором Старой красной фабрики Карсона в Далтоне, штат Массачусетс, в январе 1851 года. Рассказчик посещает бумажную фабрику в Новой Англии холодным зимним днем и видит женщин-работниц с лицами «бледн[ыми] от усталости, син[ими] от холода». Он отмечает, что: «И так же, сквозь чахоточную бледность своей пустой, рваной жизни, эти рано побелевшие девушки идут к смерти»[668]. Рабочие на бумажных фабриках действительно были нездоровы: постоянно находясь в контакте с холодной водой, они жили недолго – по мнению одного историка, немногие доживали до тридцати лет. Многие работники были больны туберкулезом, а постоянный громкий шум на фабриках, вероятно, приводил к появлению нервных заболеваний[669]. Тургенев, таким образом, созвучен с Мелвиллом в том, что работники бумажных фабрик склонны к болезни, однако он тем не менее изображает их как художников. Он также описывает своего тряпичника с добротой. В «Холодном доме» Диккенса уродливый продавец тряпья Крук внезапно (хотя и не очень реалистично) самовозгорается, как будто бы вонючее тряпье и бессмысленные судебные бумаги, в которые ему суждено превратиться, таким образом обнаруживают свою непрочность[670]. Тургеневский «орел» тем временем здоров и даже привлекателен.
В более широком смысле, если Диккенс и Мелвилл рисуют мрачную картину производства, которое находится в процессе болезненной эволюции, то картина, созданная Тургеневым, более сложна: он описывает технологически стабильную на первый взгляд бумажную промышленность не только как потенциальный инструмент уничтожения тел работников, но и подчеркивает ее непосредственную связь с произведениями устного творчества, которые они создают.
Мелвилл привлекает внимание читателя к социальной разнице между людьми, поставляющими тряпье, и работниками, которые его перерабатывают. Тургенев же подчеркивает, что тряпье, используемое на фабриках, принадлежит местным жителям, таким образом устанавливая органическую связь между процессом изготовления бумаги, сельской местностью и крестьянской культурой. То, что бумажная фабрика находится, как и положено, в сельской местности, становится очевидно, когда Ильюша описывает, как по ночам на фабрике можно услышать домового:
Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то[671] спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут… Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал – дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим – ничего… Вдруг, глядь, у одного чана форма[672] зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так… Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли… Уж как же мы напужались о ту пору!
– Вишь как! – промолвил Павел. – Чего ж он раскашлялся?
– Не знаю; может, от сырости[673].
Этот домовой имитирует действия черпальщика. Он двигает сетку, как будто бы намереваясь вытащить раму из чана с древесной массой, чтобы сделать лист бумаги, и кашляет, как будто у него, как и у работников, развивается туберкулез. Изображая бумажную фабрику как место, где может обитать домовой, Тургенев придает этому пространству фольклорный характер.
Если для работы на импортных непрерывных станках часто необходимо было привлекать зарубежных механиков, то процесс производства бумаги вручную изображен Тургеневым как исконный для той местности, в которой происходит действие рассказов, как, например, в описании маскарада, устроенного работниками фабрики:
Фабричные с бумажной фабрики брата приехали за 15 верст – и представили какую-то, ими самими сочиненную, разбойничью драму. Уморительнее этого ничего невозможно было вообразить – роль главного атамана исполнял один фабричный. ‹…› Я когда-нибудь опишу это подробнее. Впрочем, эту драму сочинили, как я потом узнал, не фабричные; ее занес какой-то прохожий солдат[674].
Марк Азадовский отмечает, что такие фольклорные спектакли, какие ставили фабричные рабочие, а организовывали, например, члены молодой редакции «Москвитянина», описываются в мемуарах середины века, что противоречит романтическому представлению о том, что знание фольклора более характерно для сельских, а не городских рабочих[675].
Изображая производство бумаги как традиционное занятие местных ремесленников, которые постепенно утрачивают физическое здоровье, но при этом не теряют таланта к устному творчеству, Тургенев соединяет два типа мышления. С одной стороны, он следует европейской традиции изображения развивающейся бумажной промышленности как «убивающей» своих работников, с другой, он предполагает, что сельские работники, с которыми он пересекается, принимают участие в идеализированном, непосредственном, немеханизированном типе коммуникации. Вальтер Беньямин в «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости» утверждает, что возможность механического воспроизведения заставляет людей по другому воспринимать оригинал, вызывая тоску по ауре аутентичности, даже если они наслаждаются чувством завершенности и полного погружения, которые предлагают им современные технологии воспроизведения, такие как фотопленка[676]. Возможно, внимание Тургенева к ручному процессу производства бумаги в период, когда производства в России постепенно автоматизировались, свидетельствует именно о таком типе ностальгии по «сделанному вручную» в период механического воспроизводства. В таком случае у Тургенева было что-то общее с российскими антикварами, которые, как только в 1830‐е годы начался процесс механизации бумажного производства, стали использовать водяные знаки для датировки документов[677]